Хроника трагического перелета - Станислав Токарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По этой дороге Васильев не пошел. Вероятно, не хватило убежденности в правоте сторонников насильственного переустройства России.
С другой стороны, такой властитель умов, либерал, прогрессист, как В. Спасович, однажды, обращаясь к суду, заявил: «От вас, конечно, нечего опасаться смешения защитников с подсудимыми, от которых нас отделяют возраст, общественное положение, иной образ мыслей, иные идеи — ведь и защищать мы являемся большей частью по наряду и назначению суда».
Наемной силой, строящей систему доказательств лишь на технике, виртуозной казуистике, ораторских фиоритурах, Александр Алексеевич, видимо, не пожелал быть тоже. Не принадлежал к тем, для кого понятие «отечество» было равносильно (по хлесткому определению Щедрина) понятию «ваше превосходительство».
Итак — мелкий чиновник. Вицмундир со светлыми пуговицами. «Честь имею доложить» — «Старайтесь, любезный, усердие ваше похвально». И вознаграждено. Вот он уж и титулярный — в 1909-м.
Но как нам заглянуть ему в душу? Не попытавшись сделать это, мы не поймем, почему так круто, резко, неожиданно и напрочь оборвалась одна биография и с чистого листа, с полуфразы, полукуплета совсем другой песни началась другая.
Александр Алексеевич был читающим человеком. Литературная одаренность, выказанная им как в книге, так, например, и в корреспонденции для журнала «Русский спорт», где он описывает свой первый дальний полет — по маршруту Елисаветполь — Тифлис, позволяет догадываться о том, что он читал, что оказывало на него влияние.
К примеру, такая цитата. «…В разгоряченном мозгу подымались тревожные видения… Казалось, что из густой шапки леса простираются бледные костлявые руки. Они — все ближе, они уже тянутся ко мне! Еще мгновение — и они захватят меня в свои цепкие объятия и повлекут вниз, к смерти!»
Несомненный аромат декаданса.
Ах, любопытно бы проникнуть туда, в глубину времени и пространства! Представить вечер, сумерки, сгущающиеся над башней Сююмбеки, причудливо соседствующей с Благовещенским собором, заложенным Иваном Грозным, дальний гудок розового парохода компании «Самолет», шлепающего плицами по тихой глади Волги. Вот, пропустив вперед себя почтенного статского советника, сняв перед ним фуражку, наш герой выходит, наконец, из постылых дверей…
Что ждет его?
Дружеская вечеринка, танцы с барышнями, болтовня о том, о сем и ни о чем, бокал шипучего, а то и покрепче, чтобы забыться?.. А может, одиночество и книга? И он видит себя в воображении — ну, пусть гамсуновским лейтенантом Гланом — благородным, сильным, властным. Хозяином своей судьбы, а не рабом.
Воспитанник университета, привыкший к чтению и более серьезному, философскому, он может штудировать Ницше, спрашивая себя, преобладает ли в его натуре начало дионисийское — жизненное, мощное, буйное, или аполлоново — созерцательное, находя и то, и другое, — да что толку? Пусть он жаждет самоутверждения, быть сверхчеловеком жаждет утвердить себя над стадом тварей дрожащих со светлыми пуговицами — завтра же все равно перед ними сдергивать фуражку…
Думается, в годы с 1907 по 1910 Александр Васильев много перестрадал. И мелькавшие ежедневно в газетах сообщения о самоубийствах — не наводили ли они на него мысли непроглядные и безнадежные.
Четвертое февраля 1910 года. «Его Превосходительству господину Председателю Казанского окружного суда. Прошение младшего кандидата на судебные должности Александра Алексеевича Васильева. Честь имею, Ваше Превосходительство, просить разрешить мне по семейным обстоятельствам отпуск с 4 сего февраля сроком на два месяца. При сем прилагаю прошение об увольнении меня от службы, которому покорнейше прошу дать ход по возвращении меня из отпуска».
Вскоре — собственно говоря, уже весной — Васильев в Петербурге подает прошение о зачислении на должность в столичную судебную палату.
По времени с этим актом совпадает другой — женитьба на некоей барышне, девичья фамилия которой нам неизвестна, лишь имя и отчество — Лидия Владимировна. Здесь в наших рассуждениях возможна логическая ошибка: «После этого значит вследствие этого», Хотя вполне вероятно, что попытка придать служебной карьере ускорение и блеск связана с некими честолюбивыми видами новобрачной в отношении молодого супруга: не век же киснуть в захолустье.
Два месяца, испрошенных у начальства в Казани, это, вероятно, свадебное путешествие. В обе столицы. Должно быть, в обе, поскольку Александр Алексеевич вмиг полюбил Москву, в дальнейшем не раз делился мечтой совсем там поселиться. Да еще один поступок о сем свидетельствует. Поступок из серии алогичных. Безрассудных. Похоже, не совсем даже и нормальных с позиций медицины (о нем — потом). Совершен же он был, когда родилось увлечение авиацией.
Родилось, кажется, вмиг. Как любовь с первого взгляда. Во всех мало-мальски известных нам жизнеописаниях будущих пилотов хоть мельком, да упоминается о том, что они в детстве любили, скажем, запускать воздушные змеи, строить планеры, да в конце концов, как рассказывала о себе, то ли шутя, то ли всерьез, первая русская летчица Лидия Зверева, с крыши сарая на зонтике пробовать парашютировать. О Васильеве — ничего подобного.
Итак, свадебное путешествие молодых провинциалов. Конечно же, в Москве — посещение Художественного театра. Можно предполагать, что из репертуара выбрано нечто модное. «Братья Карамазовы», к примеру, где, бурей перехлестывая за рампу, опалял зал темперамент Леонидова в роли Мити. «Анатэма» Леонида Андреева, где кумир студенческой Москвы Качалов представал в облике таинственном, зловещем, змееподобном. Затем Петербург, конечно, Александринский театр, мольеровский «Дон Жуан», неожиданно превращенный бывшим любимцем и воспитанником Станиславского Мейерхольдом в декоративное, эстетское зрелище: роскошь эпохи короля-солнца, куртуазный обольститель — Юрьев, уморительный Лепорелло — Варламов, мило-шаловливые слуги просцениума, наряженные арапчатами…
И в страстях по Достоевскому, и во мраке пьесы Андреева — гнет, надрыв. Предгрозовая духота. Шелково-бархатно-кружевной изыск Мейерхольда, как ни странно, тоже наводит зрителя не на веселые легкие мысли. Версальские идиллии предшествовали воцарению ее кровавого величества Гильотины.
В Северную Пальмиру молодые прибыли, похоже, в апреле или первых числах мая. Когда на афишных тумбах красовались объявления о первой Авианеделе. Имена Попова, Морана, Винцирса, Эдмона, баронессы де Лярош. И на аэродром товарищества «Крылья» устремился весь Петербург. И мадам Васильева тотчас пожелала там, средь столичной публики, блеснуть новым — столичным — туалетом.
Можем предположить, что Александра Алексеевича не столько влек Комендантский аэродром, сколько Коломяжский ипподром. Уроженец Тамбовщины, да еще и крестник отставного гусара, сам не мог не вырасти лошадником. Эту страсть пронесли через всю жизнь многие пилоты. Тем паче, что стартовали они именно с ипподромов. Великий летчик нашего времени Михаил Михайлович Громов уже в звании генерал-полковника, после Великой Отечественной, самолично участвовал в бегах — наездник-любитель под псевдонимом Михайлов, и призы брал…
На Тамбовщине бурлила главная в России Лебедянская лошадиная ярмарка, вряд ли крестный не брал туда с собой мальчика. Воображению автора видятся ряды коновязей, подле которых, жуя недоуздки, перебирая копытами, гривами потряхивая, источая неповторимый, пьянящий лошадника дух — гнедые, рыжие, вороные, серые, буланые, соловые… И баре-знатоки похаживают на кривоватых ногах, и непроницаемые заводчики, ни черточкою лиц не выдающие истинных намерений. И неизменные коричнево-смоляные цыгане с глазами быстрыми, непроглядными, хитро-опасными. И офицеры-ремонтеры кавалерийских полков властно кладут ладони на нежный храп, обнажают зубы кровных жеребцов и кобыл. И неопределенного, но аристократического вида господа с обхожденьем развязно-дружелюбным берут офицеров об руку, дают веские советы, — явно шулера, охотники до не проигранных еще полковых сумм.
Мы вправе представить нашего героя на трибуне ипподрома, где, всматриваясь в дальний поворот, на котором наездники, теснясь к бровке, взялись уже за хлысты, он внезапно видит вдали восходящее над всем этим, подобно солнцу, летучее чудо.
Знак судьбы.
Свидетельство. «Побывав несколько раз на полетах в Петербурге, Васильев решил обучаться делу авиации. Однажды, придя на аэродром, нашел аппарат «Блерио» с мотором «Анзани» свободным и задумал, благо не было зрителей, совершить пробный полет (едва ли не впервые). Он сел на аэроплан, пустил в действие мотор при помощи единомышленника (скорей всего, то был студент-поляк Генрих Сегно — предположение о их близости основано на том, что Сегно учился летать и первым сдал экзамен в Императорском аэроклубе на «Блерио», купленном Васильевым у Морана и оставленном товарищу по отъезде в Париж. — С.Т.). Мотор заработал, аппарат оторвался от земли. Не будучи еще хорошо знаком с управлением рулями (!), Васильев не растерялся и начал подниматься выше, чтобы не задеть за строения. Но вот мотор стал издавать какие-то астматические звуки, откуда-то пошел дым, почувствовался запах бензина. Предвидя возможность пожара или взрыва, он направил свой путь прямо на землю. Он не представлял себе, как совершит спуск, не владея атеррисажем (!). Не долетев несколько сажен, выпрыгнул, попал в колосья ржи, а несчастный аэроплан грузно упал невдалеке от него. Не прошло мгновения, как раздался оглушительный взрыв, и от аппарата остались одни осколки».