Под флагом Катрионы - Леонид Борисов

– Но ему-то что из того, дорогой Кольвин! Бальзак умер, он ничего не видит, ничего не чувствует…

– Обойдемся без афоризмов для грудных младенцев, Луи! Бальзак, как и всякий другой хорошо потрудившийся в жизни, наверное, не допускал существования загробной жизни, но он ежеминутно, ежечасно был уверен в том, что лично он бессмертен для грядущих поколений. Жить с такой мыслью, Луи, – огромнейшее счастье!

– Но мне хочется выиграть за круглым зеленым столом, Кольвин! Что постыдного в этом желании? Поставить сто франков и снять пятьсот. Поставить пятьсот и унести домой пять тысяч. Ведь я живу на средства отца, мой друг!

– Не следует рисковать средствами отца, Луи. Как можно скорее приобретайте свои собственные средства.

– Каким образом? Заниматься адвокатурой? Не хочется, не люблю.

– Что вы делали в мое отсутствие?

– В ваше отсутствие я написал три стихотворения, начал статью, подлечил мои легкие, влюбился в одну даму.

– Скорее в Ментону, Луи! Боюсь, нет ли тут подвоха. Даму зовут Кэт?

Луи помрачнел. Кольвин посолил его рану.

На следующий день они вернулись в Ментону и поселились в гостинице «Мирабо». В доме напротив жили две женщины; одна из них и заняла воображение Луи. Выяснилось, что дамы приехали из России, и ту, что постарше, зовут Ксенией, а спутницу ее – Марией.

– Я намерен познакомиться с младшей, Кольвин. Научите, как это сделать.

– Я уже знаком со старшей. В моей власти представить вас младшей. Я это сделаю, но в благодарность за услугу вы обязаны ежедневно писать не менее двух страниц. Пишите о своей влюбленности, Луи, – в литературе очень много распустившихся, пышных роз и очень мало бутонов.

– Вы говорите, как француз, Кольвин! Вы совсем не похожи на англичанина.

– Это комплимент или упрек?

– Зависть, дорогой Кольвин. Я люблю людей остроумных, лишенных предрассудков, чуточку легкомысленных. Как хорошо, что я не англичанин!

– Кто же вы?

– Шотландец, Кольвин! Шотландец первой половины прошлого столетия.

– Ксения и Мария русские, Луи. Имейте это в виду, когда я буду знакомить вас с ними. Они откровенны, правдивы, бесстрашны, принципиальны. Но они дамы высшего света. Поэтому непременно снимите вашу бархатную куртку и облачитесь хотя бы в визитку. На фраке не настаиваю, вы не умеете его носить.

Знакомство Луи с русскими дамами произошло в концертном зале, где в тот день оркестр парижской филармонии под управлением Пьера Шануа исполнял героическую симфонию Бетховена и отрывки из опер Глинки. Луи обратил на себя внимание всего зала. Он сам пустил в обращение наспех составленную о себе легенду, по сути которой ему, с детства заточенному в монастырь, удалось бежать оттуда с помощью настоятеля монастырского собора брата Сиднея, выдающего себя теперь за профессора истории искусств. Легенда эта обросла всевозможными домыслами и фактическим комментарием, чему весьма способствовал некий враль из гостиницы «Мирабо», умевший сочинять небылицы столь же искусно, как и «брат Луи», внешне похожий на переодетого монаха. Русские дамы были заинтригованы. После музыки Бетховена, на длительное время перестроившей сознание всех слушателей, и в частности Ксении и Марии (им казалось, что над миром прошла гроза, освободившая людей от лжи и несчастий), был объявлен получасовой антракт. Кольвин подвел своего друга к возбужденным, счастливым (спасибо гению!) русским дамам и представил его:

– Будущий романист Роберт Льюис Стивенсон. Не обращайте внимания на его странности. Мистер Стивенсон долгие годы был предоставлен самому себе.

– У нас в России тоже есть монастыри, – сказала Ксения – высокого роста блондинка с красиво изогнутыми ресницами и властным профилем. Луи поцеловал протянутую руку.

– Вы нам расскажете о своем пребывании в монастыре, – сказала Мария, вылитая Кэт, и тотчас же заговорила о бесполезно загубленной молодости своего нового знакомого, о неприличии для мужчины носить столь длинные волосы, – то, что хорошо за стенами обители, плохо в обществе обыкновенных, грешных людей…

– Я великий грешник, – заявил Луи, прохаживаясь с Марией в фойе. – Совесть моя черна, как мрак преисподней. Скоро, очень скоро я снова удалюсь в мою келью. Там я буду возносить мольбы богу, чтобы он не оставил праведницы Марии…

– Вы француз?

– Шотландец, ваше ослепительное всемогущество! Я родился в середине прошлого столетия, хорошо знал вашу прабабку Анну.

– Вы путаете себя с Мельмотом! – рассмеялась Мария.

– Я никогда не лгу, Кэт! – отозвался Луи. – Не угодно ли занять место, – звонят.

Музыка Глинки, соперничая с Бетховеном, убедила слушателей, что здесь много высокого таланта и доброй, целительной силы. «Это надо запомнить», – подумал Луи. И на следующий день превосходно, без нот, на память исполнил, стоя у рояля, первую половину увертюры к «Руслану и Людмиле».

– Вторую я забыл, я невнимательно слушал ее, любуясь вашим профилем, – сказал Луи.

Мария попросила его руку, не эту, левую. Она повернула ее вверх ладонью, взяла со стола лупу и принялась рассматривать линии, узелки, бугры – все эти иероглифы, которые, как уверяют хироманты, есть раскрытая книга прошлого, настоящего и будущего,

– Правду, только правду! – чего-то пугаясь, сказал Луи. – Только то, что на ладони! Пусть оно и неприятно и даже страшно!..

– Вы талантливы, – начала Мария совершенно серьезно – тоном врача, который выслупивает больного. – Вы оставили по себе хорошую память в монастыре, но у вас много врагов, недоброжелателей Слабое здоровье…

– Чем именно я страдаю, Мария?

– Порок сердца, что-то, возможно, с печенью. Вы будете жить очень хорошо, интересно, но…

– Скоро умру?

– Не так скоро, но вот эта линия – она называется линией жизни – резко обрывается, – видите?

– Лет пятьдесят проживу?

– Может быть, и больше. Вы путешественник, кроме того. И…

– А что означает этот крестик, вот здесь?

– Духовное призвание ваше, я думаю. Ну-с, всё!

– Спасибо! Теперь я всё понял! Я и сам сумею гадать, – успокоенно произнес Луи. Эта русская нравилась ему всё больше, всё сильнее. – Дайте вашу руку, поверните ее вверх ладонью! Нет, лупы мне не нужно, я и без нее отлично вижу, что мы скоро расстанемся, вы уедете в свою Россию и там выйдете замуж за миллионера, сибирского купца. Потом…

– Не хочу, всё неправда; я знаю свою судьбу, принц! Что же касается замужества, то оно состоялось четыре года назад. У меня в Петербурге есть дочь, ей три года, она осталась с моей матерью.

– Вы замужем! – пятясь к двери, проговорил Луи. – У вас, Кэт, есть дочь?

– Дня через три я познакомлю вас с моим мужем, – сказала Мария. – Куда вы? Вам плохо? Вы вдруг побледнели! Мистер Кольвин, что с ним?..

Очень хорошие, мужественные стихи написал в эту ночь Роберт Льюис Стивенсон.

– Слушайте, дорогой мой наставник, – обратился он к Кольвину. – Я назвал эти стихи, эту короткую поэму так: «Рождество на море». В ней имеется подтекст, вы его увидите, поймете. Начинаю.

Полузакрыв глаза, слегка подавшись вперед, одной рукой опираясь о стол, другую положив в карман, Луи сделал глубокий вдох, а затем ровным, бесстрастным голосом стал произносить строку за строкой:

Обледенели шкоты, калеча руки нам,По палубам скользили мы, словно по каткам;Гоня нас на утесы, норд-вест суровый дул,Буруны были рядом, и страшен был их гул.Всю ночь шумели волны, крутилась тьма, как дым,Но лишь заря открыла, как скверно мы стоим.Мы всех наверх позвали, в работу запрягли,Поставили марсель мы, на новый галс легли.Весь день лавировали, всё испытав в пути,Весь день тянули шкоты, но не могли уйти.И ураган холодный, как милостыня, гналНас прямо на буруны, кружил нас возле скал.Держать старались к югу, чтоб нас отлив унес,Но, сколько мы ни бились, несло нас на утес.Дома, дороги, скалы и брызги у камней,И стражника с биноклем я видел всё ясней.Белее пены моря на крышах снег лежал,И в каждой печке алый шальной огонь пылал,Сияли окна, дымы летели к небесам,Клянусь, я чуял запах всего, что ели там!

– Великолепно! – прервал Кольвин. – Простите, Луи, но это действительно очень хорошо! Слушаю! Читайте!

– Не перебивайте, Кольвин! – поморщился Луи. – Я читаю и всматриваюсь…

Отчетливо я слышал трезвон колоколов.Ну что ж, всю злую правду я вам сказать готов:День наших бед был праздник и звался рождеством,И дом в саду на горке был мой родимый дом.Я словно видел комнат знакомых уголки,И папины седины, и мамины очки,И как огонь веселый, пылающий в печах,Бока румянит чашкам на полках и столах.И даже словно слышал их разговор о том,Что сын уехал в море, тем опечалив дом,И – ах! – каким болваном я стал себя считать:Промерзшие веревки в подобный день таскать!Маяк на горке вспыхнул, и берег потемнел.И вот поднять бом-брамсель нам капитан велел.«Нас опрокинет!» – Джэксон, помощник, закричал.«Теперь уж безразлично», – в ответ он услыхал.Но снасти были новы, и ткань крепка была,И шхуна, как живая, навстречу ветру шла.И зимний день был кончен, и под покровом тьмы,Оставив берег сзади, на волю вышли мы.И был на шхуне каждый доволен в этот час,Что море, только море, здесь окружает нас.Лишь я с тоскою думал о том, что кинул дом,О том, что папа с мамой стареют день за днем[3].

Луи резко опустился в кресло и сидя повторил последнюю строку: