ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира - Роджер Осборн

Самая знаменитая из греческих трагедий — это «Царь Эдип» Софокла, впервые поставленный около 430 года до н. э. Не отступающий от драматической традиции того времени, «Эдип» пересказывал общеизвестное предание, с прочими трагедиями его роднила главная тема — конфликт воли и предначертанной участи человека. Аудитория Софокла прекрасно знала о проклятии, лежащем на доме Эдипа, и о предсказании. данном его родителям, согласно которому Эдипу было суждено убить своего отца и жениться на матери. На этом фоне задачей драматурга оказывалось заставить ужасающую древнюю повесть стать глубинным отражением современной реальности.

На протяжении всей пьесы Эдип показывается искусным и мудрым правителем и при этом человеком действия. Он провозглашает необходимость пользоваться собственным рассудком и встречать все, что уготовлено жизнью, со спокойствием духа — то есть ведет себя, как образцовый афинянин V века до н. э. Таким образом Софокл фактически переносит героя из древних Фив в свое место и время. К моменту постановки пьесы Афины достигли пика славы и могущества, а возведение Парфенона и другие большие коллективные стройки превратили их в самый прекрасный город в Греции. Некоторые граждане уже усматривали в этом процветании вознаграждение за афинские политические свободы, за свое взвешенное и рассудительное восприятие жизни, — и такое умонастроение не могло не сказаться на религиозных чувствах. Если еще полвека назад вера во всемогущество и вездесущность олимпийских богов была повсеместной, то к 430 году до н. э. образованные греки все больше склонялись к мнению Протагора: «Человек—мера всех вещей». И все‑таки, хотя некоторые афиняне (и некоторые действующие лица в «Царе Эдипе») отрицали могущество богов, они не сомневались в том. что человеческой жизнью управляет рок. Даже освобождаясь от веры в Зевса, Геру и Аполлона, афиняне не верили в то, что свободны выстраивать собственную судьбу.

Как разрешить этот парадокс? Как могут люди на первый взгляд вполне успешно распоряжаться своей жизнью, пользуясь рассудком и принимая разумные решения, и в то же самое время подчиняться силам рока? Попыткой Софокла ответить на этот вопрос стала неожиданная сценическая трактовка традиционного сюжета об Эдипе. В начале пьесы пророчество, которое было дано оракулом отцу Эдипа, уже исполнилось, но поскольку никто, и меньше всего Эдип, не знает об этом, никто не страдает. Эдип, в блаженном неведении относительно пророчества, счастливо женат на своей матери Иокасте; Иокаста, знающая о пророчестве, отгоняет мысли о нем, говоря, что не верит в подобные вещи.

Трагедия пьесы состоит не в исполнении пророчества Эдипом, а в его собственном открытии правды о своей жизни. Его неотступное стремление к истине о самом себе раз за разом встречает неодобрение окружающих, особенно тех, кто знает эту истину или страшится ее. Однако Эдипа не остановить: «Все я должен знаты». — произносит он. и в другом месте, говоря об ужасе, который ему предстоит услышать: «Все ж я слушать должен». Когда истина наконец открывается, его жена и мать Иокаста убивает себя, а сам Эдип выкалывает себе глаза иглой застежки с ее платья. Ослепив себя, чтобы никогда больше не взглянуть в лицо человеку, он покидает Фивы в поисках места, где никогда не услышит человеческого голоса. Причина всего произошедшего — не пророчество, но желание Эдипа изведать истину и то, как он его осуществляет — целенаправленно, целиком полагаясь на собственный ум.

В искаженном современном понимании фигура Эдипа предстает неким чудовищем, мы видим в нем беспомощную марионетку внутренней стихии. Однако подчеркнуто изображая его вменяемым и рассудительным человеком. Софокл показывал своим современникам–афинянам. какая опасность им грозит. Верить в человечество как разумного творца собственной судьбы, понимал Софокл, есть самонадеянное и опасное заблуждение. Иными словами, вершина греческой словесности создавалась как довод против того, в чем, по нашему убеждению, заключался дух ее времени. В «Царе Эдипе» трагедия возвышается над иллюзорной мечтой о торжестве рассудка; напротив, показывает Софокл, рассудок лишь ведет человека обратно к его собственной судьбе.

Замысел и создание новаторской структуры «Царя Эдипа» несомненно не удались бы Софоклу, если бы к тому времени эллины не знали письменного языка. Сложное ремесло греческого трагического театра, искусное распоряжение драматическими и концептуальными элементами представления опиралось на возможность использовать записанный текст. Но кроме главного орудия в руках драматурга, письменный язык стал еще и провозвестником нового образа мыслей. Трагический театр, как показало будущее, явился последним всплеском уходящей в глубь времен традиции эпической поэзии —инструментальное усовершенствование, породившее из устной формы творчества особый устно–письменный сплав, стало также и началом его конца. На фоне возвышения рационализма «Эдип» Софокла звучал как отчаянный крик предостережения. Однако стоило рационализму воцариться в сознании людей, они перестали верить в величественную коллизию воли и предназначения, полагая, что разум позволит человеку распорядиться судьбой самому, — ив этом заключался конец трагического театра как центрального элемента греческой культуры.

Развитие письменности сыграло ключевую роль в этом процессе. Воспринимаемая прежде как попытка, одновременно трагическая и комическая, совладать с судьбой, жизнь, будучи записанной, как бы обретала вид поучительного повествования. По сути дела человек мог отныне воображать себя автором своего жизненного сказания. И если так, то его поступки более не увязывались с судьбой, или предназначением, а становились делом свободного выбора. Как именно вести себя в ситуации такого выбора стало предметом уже не трагедии, а новой области человеческого духовного опыта — нравственной философии.

Несмотря на очевидно неоднозначное отношение трагедии, в лице Софокла, к растущей вере в рассудочную способность человека, мы часто слышим, что другие виды греческого искусства явно свидетельствовали о ее укоренении. Пропорциональное совершенство Парфенона, возрождение реализма в скульптуре и живописи, внимание к человеческим формам приводятся в доказательство ненасытной тяги греческих художников к рационализму. Такому мнению особенно способствовало то, в каком контексте и каком состоянии многие греческие произведения искусства открывались современными европейцами, — это были живописные руины древних храмов, бесцветные и безжизненные, или скульптуры, утратившие свои разукрашенные одеяния, или бледные копии, по которым можно было судить только о форме подлинников, но не о их содержании. Все это, вместе с рационалистическим духом Просвещения, привело к стойкому непониманию греческого искусства. Тем не менее, когда барельефы из Парфенона, вывезенные лордом Элгином, впервые прибыли в Лондон в 1808 году, изумленный английский художник так описывал изображение Тесел: «Каждая телесная форма изменялась от того, находилась ли она в действии или отдыхала… одна сторона спины отличались от другой: первая, начиная от лопатки, тянулась вперед, вторая оттого, что тело опиралось на локоть, сокращалась между позвоночником и прижатой лопаткой, живот же оставался плоским, поскольку внутренности, повинуясь садящемуся движению, вваливались в таз…» [5] Любого, смотрящего на эти фризы сегодня, мгновенно поражает то же ощущение — ощущение движения и мощи, схваченных в камне. Греческие художники, не ведая того, свели воедино традиции реализма и движения — известные нам по главе 1, — однако этот результат имел отношение не столько к воплощению разумных принципов, сколько к демонстрации человека как животного с собственной анатомией: мускулатурой, костями, суставами, сухожилиями. Древним рационалистам, возможно, и мечталось об изображении людей как возвышенных мыслителей, но ответ художников (по крайней мере лучших из них) был подобен софокловскому — они напоминали людям об их животной природе.

Век классических Афин укладывается между реформами Клисфена примерно в 500 году и разгромом при устье реки Эгоспотамы в 404 году до н. э. Краткость этого золотого века объясняется тем, что Афины, как и остальная Греция, находились в процессе стремительной трансформации. Эгалитарное общество, базировавшееся на устной культуре и обычном праве, адаптировало себя к новым условиям экономического процветания и осваивало алфавитное письмо, которое произвело глубокую перемену в человеческом самовосприятии.

Этот переход к письменной культуре прекрасно иллюстрируется такими эпохальными событиями, как разложение мифологического сознания, рождение документальной истории и укоренение рационалистического мировоззрения. Особенно нагляден пример греческой трагедии — ее недолгий век рассказывает поразительную историю о том, как письменность привела к возникновению особого рода искусства и вместе с тем подтолкнула изменения, которые стали для него смертным приговором.