12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

— Если так, я ничего не имею против, — замечал он мечтательно.

Но как этого добиться? И они обсуждали будущее. Жермена прикидывала даже, сколько может прийтись ей от наследства. Кроме того, у нее будет еще приданое матери.

— Домик лесничего… ты ведь хорошо знаешь. Ищи-Свищи находил смешным, чтобы он когда-нибудь жил в домике лесничего. Это было бы неслыханным делом, и он заливался своим раскатистым детским смехом.

Мысли о будущем мелькали у них среди любовных порывов. Затем наступал вечер, на стенных часах раздавались крякающие удары, и пора расставанья настигала их, как тяжкое бремя.

Эти два первобытных существа сливались во взаимных нежных «прости» и в долгих, нескончаемых поцелуях.

Когда она уходила, Ищи-Свищи бежал к стороне кустарников, избегая быть замеченным. Издали она видела, как его высокая фигура постепенно уменьшалась.

Он ожидал иногда под листвой наступление вечера.

Медленно пылавший красный диск солнца угасал в холодной сумеречной мгле и, витая в мечтах, он брел в лачугу Дюков, чтобы заснуть там своим богатырским сном.

Старая Дюк не расспрашивала его никогда ни о чем. Она, казалось, принимала его, как принимала безропотно бурю, недостачу в хлебе, разные иные случаи, не рассуждая, с бессознательной покорностью судьбе. Однако внутри себя она была поражена происшедшей переменой в привычках парня. Он стал каким-то другим. Но она ни за что бы не раскрыла рта: у него была своя тайна, и ладно. Однажды он послал ее в город попросить у Бейоля денег вперед.

Продавец вручил ей деньги с бесконечными жалобами на то, что ныне нельзя уже рассчитывать на правильную доставку товара. Она сунула монеты за чулок и рысью понеслась по дороге на своих быстрых, как у животного, ногах.

— Вот тебе все, что он дал, и вот что сказал, — передала она ему.

Он тряхнул, смеясь, головой.

— Я сегодня не в ударе. Меня, видно, сглазили. — И радостно и по-братски поделился деньгами с Дюками, которые так часто давали ему и хлеб, и кров.

Глава 21

Время проходило.

В любви Жермены наступило некоторое утомление. Эти вечные свидания с их однообразием страсти утомляли ее. И потом она смутно сознавала, что той принужденности, с которой она держалась все это время, чтобы не обнаружить перед всеми их отношений, она больше не могла выносить. Было как-то противно все время лгать, так что даже порой у нее возникало желание порвать со всем.

Она мечтала тогда стать снова прежней беспечной и спокойной девушкой. Тогда ничто не тревожило ее жизни; тогда она каждый час трудилась и весь день проходил своей правильной чередой. А ныне на нее находила под вечер лень. Сущность ее жизни заключалась в бесцельном шатаньи сытого человека и вызывала в ней отвращение к ее обычным занятием.

Эта пресыщенность, вначале смутная, под конец внесла обострение в их встречи. С рассеянным взором глядела она через голову своего возлюбленного. Безмолвие маленькой лачужки, окутывавшей тайной их любовь, начало ей прискучивать и казаться слишком тяжелым и пустым.

Он говорил ей все время о лесе, животных, об утренней заре, которая, рассветая, тихо колеблет верхушки деревьев. Она ему едва внимала, с машинальной улыбкой или же насупливала брови от нетерпения. Зевота подкрадывалась к ней.

Раз он устроил ей сцену.

— Скажи, тебе это, видно, все уже надоело, ну, скажи?

Его голос выходил из груди хрипло и твердо, кулаки его сжимались. Она боялась его гнева и потому ответила неопределенно:

— Откуда ты это взял?

Он сделал движение, как бы готовый все разрушить кругом себя, и вдруг встал со скрещенными на груди руками.

— Скажи лучше теперь! У меня еще хватит свинца на нас обоих.

Она подняла глаза, охваченная дрожью. Холодное решение омрачило ее лицо.

— Глупый, — сказала она. — Разве я не такая, как всегда?

Он вскинул головой.

— Нет, нет, не такая!

Она пожала плечами — нежно и вместе с тем угрюмо.

Он встряхивал головой, не произнося ни слова. И при виде его страдания ею овладело чувство страсти, и она вскочила к нему на колени.

— Погляди на меня!

Сидя с опущенной головой, парень медленно поднимал глаза и искоса взглядывал, как пес, продолжающий ворчать на побившего его хозяина. Его стеклянные зрачки светились бешенством и лаской.

— Ну, что? — ворчал он.

Она смеялась ему в лицо, обнаруживая свои десны.

— Ну и вот, — говорила она. — Ты разве не видишь, как я люблю тебя?

Тогда сладострастие обессилило его. Он взял ее голову, начал целовать, в то же время у него вырывались вздохи, с которыми мало-помалу выходило страдание, как выходит воздух из лопнувшего меха. Он с силой бросил на пол фуражку и воскликнул:

— Черт возьми, — я самый презренный трус.

Она кинулась к нему, прижимаясь своей упругой грудью к его груди. Он отстранил ее.

— Ты умеешь только ластиться. Мы расстанемся навсегда.

Но сила его подавалась. Он склонился перед ней, привлеченный ее смелыми и полными ласки руками, умоляя ее лишь о том, чтобы она была ему верна.

Но в нем все еще оставалось сомненье, словно глухая боль раны, которая перестала сочиться кровью, и терзания сердца разъедали его. Она заметила это.

— Ты в чем-то подозреваешь меня, — говорила она ему, крепко целуя его в затылок.

Он боялся бередить это страдание, колебался, отрицательно мотал головой. Но она настаивала, и он решился высказать. Да, правда, его мучили сомнения. Ей стало скучно с ним. Разве она не зевнула недавно. И потом всегда торопилась уходить. Два дня подряд не приходила совсем. Она хотела незаметно порвать с ним. Да! Это было ясно, как день. Жермена пожимала плечами.

— Это неправда!

И она чувствовала себя снова захваченной потоком желания заставить его забыть ее охлаждение, утешая его нежностью и успокаивая его страдание ложью.

Так продолжалось несколько недель. И снова появилось утомление. Она хотела бы найти случай не видеть его некоторое время. Эта полнота страсти пресытила ее. Им стало бы обоим приятнее после короткой разлуки. И она старалась подыскать средство передать ему об этом нежно и мягко, так, чтобы не рассердить его.

Но он любил не так, как любила она. Он хотел бы ее всю безраздельно и навсегда. Он хотел бы проводить дни и ночи возле нее, смотреть, как живет она, и жить ее жизнью. И этой привязанностью, подобной привязанности животных, было проникнуто все его существо.

Никакой хитрости не примешивалось к страсти его к Жермене. Он любил ее, как зверь — доверчиво и простодушно.

Было странно, что лукавство, которое до утоления страсти исходило от парня, перешло к девушке после ее удовлетворения. Она хитрила, чтобы он ее покинул, как раньше он хитрил, чтобы она ему отдалась. Однажды она подумала, что наступил подходящий момент. Она взяла его голову, прижала к своей груди с долгой и нежно-баюкающей лаской.