До самого рая - Ханья Янагихара

Кандидат был уже на месте, когда мы пришли; он сидел в маленькой строгой комнате – такую все маклеры используют для подобных встреч; когда я вошел, он встал, мы поклонились друг другу. Я наблюдал за ним, пока он садился в свое кресло, а я в свое. Я думал, слова Тимоти означают, что он будет выглядеть совсем не так, как на фотографии, хуже, но нет: он выглядел точно так же – опрятный, симпатичный молодой человек, те же живые темные глаза, тот же открытый взгляд. Отец его был западноафриканского и южноевропейского происхождения, мать – южно- и восточноазиатского; он чуть-чуть напоминал моего сына, и мне пришлось отвести взгляд.

Из его карточки я уже знал основные сведения, но все равно задал стандартные вопросы: где он вырос, чему обучался, чем занимается сейчас. Я знал, что его родителей и сестру объявили врагами; я знал, что это стоило ему последних лет аспирантуры; я знал, что он пытается опротестовать это решение на основании недавнего Закона о прощении; я знал, что его профессор, известный микробиолог, поддерживает его в этом начинании; я знал, что, если он согласится на брак, он предпочел бы отложить его года на два, чтобы завершить аспирантуру. Все эти сведения он подтвердил – его рассказ ничем не отличался от того, что я уже знал.

Я спросил про родителей. Близких членов семьи у него не осталось. Большинство родственников врагов государства, когда их спрашивают про семейные связи, злятся или смущаются, видно, что они стараются оттеснить какие-то чувства подальше, что обращаются к своему уже немалому опыту сдерживания эмоций.

Но он не разозлился и не смутился.

– Отец был физик, мать – политолог, – сказал он.

Он назвал университет, где они преподавали, до поглощения государством, – престижное заведение. Сестра, профессор, преподавала литературу. Все они присоединились к повстанцам, он – нет. Я спросил почему, и ему впервые, как мне показалось, стало не по себе, хотя я не знал, это из-за камеры, спрятанной в потолке, или из-за мыслей о родных.

– Я сказал: потому что хочу стать ученым, – ответил он, помолчав, – потому что мне казалось… мне казалось, я больше сделаю как ученый, смогу помочь таким способом. Но в конце концов… – И тут он остановился, и на этот раз я понял, что это из-за камеры с записывающим устройством.

– Но в конце концов оказалось, что вы ошибаетесь, – закончил я за него, и он посмотрел на меня, а потом бросил быстрый взгляд на дверь, как будто сейчас ворвется отряд военных, чтобы потащить нас на Церемонию. – Да ладно, – сказал я. – Мне столько лет, что я уже могу говорить что думаю.

Хотя я понимал, что это не так. Он тоже понимал, но возражать не стал.

Мы продолжили разговор – о его прерванной диссертации, о работе, которую он надеялся получить на Пруду, если апелляция пройдет успешно. Мы поговорили о Чарли, о том, кто она вообще такая, в чем нуждается. Я говорил с ним – в тот момент не вполне понимая почему – откровенно, гораздо откровеннее, чем с Тимоти. Но его ничто не удивляло, он как будто уже познакомился с ней, уже знал ее.

– Вы должны всегда заботиться о ней, – повторял я снова и снова, а он кивал, и, глядя на него, я видел, что он соглашается на брак, что я все-таки кого-то для нее нашел. И в какой-то момент, вдруг, я понял еще одну вещь. Я понял, на что Тимоти пытался намекнуть; я понял, что узнаю в нем, – понял, почему он готов жениться на Чарли. И тогда все стало очевидным – я, оказывается, догадался об этом с первого взгляда на него.

Я перебил его, когда он что-то говорил.

– Я понимаю, кто вы, – сказал я. Он никак не откликнулся, и я сказал: – Я про вас понимаю. – И тут его рот чуть-чуть приоткрылся, повисло молчание.

– Это так очевидно? – тихо спросил он.

– Нет, – сказал я. – Я понял только потому, что я такой же. – И тут он откинулся на спинку кресла, и я увидел, что в его взгляде что-то изменилось, что он смотрит на меня новыми глазами, иначе.

– Я могу попросить вас прекратить это? – спросил я, и он, этот решительный, непокорный, смелый, безрассудный мальчик, посмотрел на меня.

– Нет, – мягко сказал он. – Я обещаю, что всегда буду о ней заботиться. Но прекратить это я не могу.

Снова повисла пауза.

– Обещайте, что никогда не сделаете ничего, что могло бы ей навредить, – сказал я, и он кивнул.

– Обещаю, – сказал он. – Я умею вести себя осмотрительно.

Осмотрительно – какое депрессивное слово в устах такого молодого человека. Слово из времен более давних, чем времена моего деда, слово, которое не должно бы было вновь пробиться в наш словарь.

Отвращение, вызванное этой мыслью, видимо, отразилось у меня на лице, потому что его лицо покрыла тень беспокойства.

– Сэр? – сказал он.

– Нет, ничего, – ответил я и спросил: – Куда вы ходите?

Он тихо переспросил:

– Хожу?

– Да, – сказал я – боюсь, по голосу было понятно, что я начинаю раздражаться. – Куда вы ходите?

– Не понимаю, – сказал он.

– Прекрасно вы все понимаете, – сказал я. – Джейн-стрит? Хорейшо? Перри? Бетюн? Барроу? Гансевоорт? В какой из них? – Он сглотнул. – Я ведь все равно узнаю, – напомнил я.

– Бетюн, – сказал он.

– Ага, – сказал я. Понятно: заведение на Бетюн-стрит обслуживало в основном людей более интеллектуального склада. Тамошний управляющий, Гарри, заполошный квин, один из самых высокопоставленных чиновников в Минздраве, на двух этажах расположил библиотеку – книжные шкафы выглядели так, как будто их вытащили из старинной светской комедии; спальни находились выше. Ходили слухи и о подземелье, но, честно говоря, я думаю, их распускал сам Гарри, чтобы звучало еще увлекательнее. Я в последнее время хожу на Джейн-стрит, где все организовано более прозаично: ты приходишь, получаешь за чем пришел, уходишь. В любом случае я испытал облегчение: глянуть наверх и увидеть, что оттуда на тебя смотрит муж внучки, – так себе удовольствие.

– У вас кто-нибудь есть? – спросил я.

Он снова сглотнул.

– Да, – тихо ответил он.

– Вы его любите?

На этот раз сомнения в его голосе не было. Он посмотрел прямо на меня.

– Да, – сказал он, и голос его звучал твердо.

Мне стало ужасно грустно. Я собираюсь выдать свою бедную внучку за человека, который