До самого рая - Ханья Янагихара

не было птиц, не было травы, цветов, мошек. Она съела все – съела камни, горы, песок и почву. (Здесь бабушка пела пару строк из старой гавайской песни протеста: Ua lawa mākou i ka pōhaku / I ka ‘ai kamana ‘o o ‘āina.) Остался только тонкий слой пепла, и под пеплом – это ящерица знала – таилось ядро земли, целиком состоящее из огня, и хотя ящерица много что могла есть, такого съесть она не могла.

Так что ящерица поступила единственным возможным способом – больше ей ничего не оставалось. Она легла на солнцепеке и стала ждать, сберегая силы в полудреме. И в ту ночь, когда взошла луна, она выпрямила хвост как опору, поднялась и проглотила луну.

На мгновение ей стало очень хорошо. Она же весь день не пила, а луна в животе оказалась прохладной и гладкой, как гигантское яйцо. Но пока ящерица наслаждалась этим ощущением, что-то изменилось: луна по-прежнему поднималась в небо, пытаясь выскочить из ее утробы, чтобы продолжить свой небесный путь.

Этому не бывать, подумала ящерица, быстро вырыла ямку, узкую, но глубокую – по крайней мере, такую глубокую, какую можно было вырыть, не доходя до огня в центре земли, – и засунула туда свою голову целиком. Так луна никуда не денется, решила она.

Но ошиблась. Ибо как в природе ящерицы – есть, так в природе луны – восходить, и как бы крепко ящерица ни сжимала челюсти, луна все-таки всходила. Но ямка в земле, куда ящерица засунула голову, была такая тесная, что луна не могла выйти у нее из пасти.

Так что ящерица взорвалась, а луна выскочила из земли и продолжила свой путь.

На протяжении многих тысяч лет после этого ничего не происходило. Не стоит понимать мои слова буквально – на самом деле за эти годы все, что ящерица съела, появилось снова. Вернулись камни и почва. Вернулись травы, цветы, растения и деревья; вернулись птицы, насекомые, рыбы и озера. И над всем этим каждую ночь всходила и заходила луна.

Так кончалась сказка. Я всегда думал, что это гавайская народная сказка, но нет – когда я спрашивал бабушку, кто ей такое рассказал, она отвечала: “Моя бабушка”. Когда я учился в университете, у нас были занятия по этнографии; я попросил ее записать эту сказку для меня. Она возмущенно фыркнула. “Зачем? – спросила она. – Ты же ее и так знаешь”. Да, ответил я, но мне важно еще раз услышать, как сказка звучит в ее устах, а не как я ее помню. Но она рассказывать не стала, и мне самолюбие не позволило просить ее снова, а потом занятия по этнографии закончились.

А потом, через несколько лет – к тому времени обоюдное разочарование и отсутствие интереса развели нас в разные стороны, и мы почти не общались, – она прислала мне письмо по электронной почте, и в письме была та сказка. Это случилось в год моих странствий после университета; я помню, как получил его, когда сидел в кафе в Камакуре с друзьями, хотя прочитал только на следующей неделе, на острове Чеджудо. Там была все та же старинная необъяснимая сказка, точно как мне помнилось. Ящерица, как всегда, умерла; земля, как всегда, восстановилась; луна, как всегда, сияла в небе. Но на этот раз кое-что было по-другому. Когда все выросло снова, писала бабушка, ящерица вернулась, только это уже была не ящерица, а he mea helekū, то, что ходит прямо. И это существо вело себя совершенно так же, как его давно почившая прародительница, – ело, и ело, и ело, пока в какой-то момент не оглянулось по сторонам и не осознало, что больше ничего не осталось, и тогда ему тоже пришлось проглотить луну.

Ты, конечно, понимаешь, о чем я. Я долго считал, что всех нас уничтожит какой-нибудь вирус, что людей скосит что-то одновременно более масштабное и намного более крошечное, чем мы сами. Теперь я понимаю, что это не так. Мы – ящерица, но мы и луна. Некоторые умрут, а некоторые будут делать то, что делали всегда, продолжать свой бессмысленный путь, повторяя то, что заставляет нас повторять сама наша природа, оставаясь безмолвными, непознаваемыми, неостановимыми в этом непрекращающемся движении.

Обнимаю,

Чарльз

Дорогой П.,

2 апреля 2085 г.

Спасибо за записку и за информацию. Будем надеяться, что все так и есть. В случае чего у меня все готово. Стоит мне начать думать об этом, я страшно дергаюсь, так что не буду ничего писать. Ты просишь тебя не благодарить, но я все равно благодарен. Но мне правда нужно, чтобы это произошло, нужно больше, чем прежде, – сейчас объясню.

Чарли в порядке – по крайней мере, насколько можно ожидать. Я объяснил ей что мог про Закон о врагах государства, и хотя не сомневаюсь, что она все поняла, я не уверен, что она осознает, какое влияние он окажет на ее жизнь. Она знает только, что именно поэтому ее исключили из колледжа за три месяца до выпуска и поэтому нам пришлось идти к регистратору зоны, чтобы в ее удостоверение поставили печать. Но она вроде бы не грустит, не взбудоражена, не в депрессии – спасибо и на том. “Прости, котенок, прости”, – все время говорю я ей, а она отвечает: “Ты же не виноват, дедушка”, – и мне хочется расплакаться. Ее наказывают за грехи родителей, которых она не знала, – этого что, мало? Чем еще ее надо придавить? Ну и мера, конечно, смехотворная, никаких повстанцев она не остановит. Ничто их не остановит. А между тем вот тебе Чарли и все это новое племя незаконных людей: дети, братья и сестры врагов государства, большинство из которых давно умерли или исчезли. На последнем заседании Комитета нам сказали, что если повстанцев не удастся подавить или по крайней мере сдержать, придется применять “более суровые меры”. Никто не объяснил, что это значит.

Ты, наверное, видишь, что я все это переношу гораздо тяжелее, чем она. Я все время прокручиваю в голове ее будущее, и время от времени – как ты прекрасно понимаешь – оно наполняет меня ужасом. Она хорошо училась, ей даже нравилось. Я мечтал, что она получит степень магистра, а то и доктора, что найдет работу в какой-нибудь маленькой лаборатории – не модной, не богатой, не престижной. Она могла бы работать в научно-исследовательском заведении где-нибудь в провинции, жить хорошо и спокойно.

Но теперь ей запрещено получать диплом. Я пошел к своему знакомому из