Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

Как блестящи его выводы! Как верны! Мне он много дал опоры и как бы дал ключи к уразумению себя, не в смысле искусства, а в общем. Как ключевая вода — кристально ясен ум его. Какая точность. Люблю такую точность. Такую деловитость. Но она у него всегда не без тепла. И это чарует746. Для тебя эта его книга — медаль. Мне-то это не новость, но скольким это полезно! Я дала себе урок: перепишу наши письма и привезу их тебе. Хорошо? Но приеду только для работы, радостной, светлой. Страшусь и не хочу трагедий и мук. Не достало бы и сил, ни душевных, ни физических. Здоровье мое… неважно. Всю ночь не спала от безумной боли в груди. И сердце… ах, все вздохнуть хочется… и… не могу. Я вся — обнаженный нерв. Ну, ничего… Так было всегда… так и будет… И больно как, когда читаю вот из прежнего твоего… из писем… твое «мужичка» мне, в противовес «миллионерше» Анне Семеновне, «умеющей себя вести с „хулиганами голландцами“, испортившими ее владенья». Читала и себе не верила… как ты мог… Да и не только «стопудовая Аня», а и ее «возвышенная»-то сестрица… за что же ими меня колоть было? Эта «караимочка» — Бог с ней, — видела я и ее, и все ее «аксессуары». Напыщенность… Ну, Бог с ней! Но обидно. И знаю, что крестный путь будет эта переписка. Как часто ты там «бил» мое сердце. Увидишь! Но все равно… как нежно думаю о тебе. Как тоскую. Обнимаю тебя, светик мой. Оля

[На полях: ] Сейчас играет «Radio Paris» Римского-Корсакова «Не счесть алмазов в каменных пещерах»… (песнь Индийского гостя «Садко»)747. Чудесная скрипка.

В спальне — 3–4 °C. Сплю как эскимос.

Мне больно от твоего молчания. Ты забыл меня?

170

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

4. II.47

Мой неоцененный, родной, любимый Ванюша!

Что с тобой? Твоя «ощипанная» открытка (у нее +/- часть была оторвана, выщипнута) от 1.II.47 меня ввергла в уныние, в тревогу, в тоску за тебя… Ты переутомлен. Но ты еще и раздражен на меня. Без обращенья, без привета пишешь ты. Все эти дни я особенно вспоминаю тебя и каждую мелочь, связанную с тобой. Откуда у тебя эти нотки: «да и о чем теперь писать?» Я не знаю, что тебя наводит на все это? И что значит это «теперь» курсивом? Ты отходишь душой от меня? Отчего? Что сделала я? Бог с тобой, — ты как бы накликаешь тьму… А ты ведь само… «п_р_о_с_в_е_т_л_е_н_и_е»… Зачем, родненький? Помолись, позови Господа. Ты устал. Получил ли ты порошки? Один на 10 дней: т. е. в 10 дней 1 раз принять один порошок.

О «Куликовом поле» думала ли? Я (ты знаешь) как о нем думала и думаю. Если бы можно было издать! Какое издательство могло бы издать по-русски с распространением в «зонах»? Ты можешь мне назвать? Я бы постаралась это устроить. Но в Германию я ничего не смогу переслать — туда и почта-то ограниченно принимается. М. б. частями можно было бы или с «оказией». Сколько бы могло стоить издание «Куликова поля»? Если бы можно было, то я все сделала бы к этому. Об иллюстрировании… мне больно, но я не могу. Я писала тебе на днях о своей боли. М. б. ты забранишься… Ну что же — это твое дело. Я не могу выдавить из своей души волю к этому, наподобие сока из лимона. Долгое время я пыталась себя превозмочь, но поняла, что то было искусственно и фальшиво. И не могу больше. Я не умею и не могу себя выразить рисунком. Это я поняла и с большой болью. Не бранись, а пойми, и если не можешь пожалеть, то хоть не брани. Возьми для этого твою почитательницу художницу-карикатуристку. Она чутка. И по твоим словам «точно так же, как я написала» тебе. Что же искать дальше?! Ей и книги в руки. Меня ты вычеркни с «художественного счета». Я — не могу. Не умею. И не верю в себя, несмотря ни на что, и на то, что «Люси» меня очень веско поощряла, уверяя, что у меня очень хорош и рисунок. Называла эскизы «уже готовыми», «лучше многого, что выставляется» и т. п. Но все эти фразы ничто в сравнении с собственной оценкой, своего собственного нутра. Я очень мучаюсь. И _н_е_н_а_в_и_ж_у_ живопись, страстно и жгуче. Мучительно ненавижу, как когда-то, когда убежала из школы и бросила. Мной (т. е. _м_о_и_м, моей тягой к искусству) никто не занимался, никто и не спросил «почему»? Я просто ушла и все сожгла. Я бросилась в статистическую перепись, чтобы куда-то уйти. Групповым начальником статистиков-«переписчиков» был у нас некто Васнецов (студент) — вятич. Помню, как меня одно это имя терзало, напоминая моего любимого живописца, нашего чудесного Васнецова. Он был его дальней родней. По студенческим зачетам знал, что я сдавала анатомию у того же профессора, что и он (он был медик) и был удивлен, почему я не хожу на занятия в художественную школу. Это был очень замкнутый, серьезный и наверное «волевой» человек. Помню, как моя подруга (Оля Воскресенская!!748) от меня тихонько показала Васнецову один из оставшихся у нее моих рисунков — голова ангела. Все остальное я изничтожила у себя. Я в такое впала бешенство и на тихонькую Олю, и на «нахала» Васнецова, что поссорилась и с тем, и с другой. Потом я узнала, что Васнецов не возвратил Оле ангела и наколол у себя над столом, находя его «очень духовным». После того я была одержима ненавистью к живописи и, приехав в Берлин на следующий год, поступила только из протеста к миру искусства, в институт на коммерческий факультет! Я не люблю и чужда всякой коммерции. И потому и пошла… Дико? Нужда материальная заставила меня зарабатывать рисовальным ремеслом. Знакомые, видя все те безделушки, сделали мне заказы на некоторые вещи от себя. Бранили, заставляли «работать». Один старый немец посылал в школы для рекламы и мод (!!). Заворошили, зацарапали по больному… И я все бросила. Только однажды: на благотворительный бал в пользу ученых я не могла отказать (т. к. отчим был в числе этик «ученых») в рисовании программ и… со слезами, с мукой… сделала огромное усилие. 10–15 передала я их в комитет, но ни одна не была пущена в продажу. Их оставили себе… в комиссии. И снова те же разговоры… Никто даже и не подумал о том, как они меня