Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

У него в библиотеке почти все, что смог он [достать] — из переводных. Он читает на 5 языках. После Коковцова739 — Председатель Объединения бывших воспитанников Александровского Царскосельского (Пушкинского) Лицея. В Риме у него — человек 7 друзей-лицеистов, с огромными связями в Ватикане, а раньше — у короля. Постараюсь отыскать в Италии мою переводчицу Елену Константиновну Григорович740 (она и художница) — перевела «Чашу». Целую тебя, родненькая, Господь с тобой. Ты ни слова о себе, о здоровье. Как мама? Вот бы Сережа в Париж!.. и он вложился бы в _ж_и_в_о_е_ дело!.. А о тебе уже и не говорю. Как нужна ты Жизни! — русской жизни!!.. — и вот, это _б_о_л_о_т_о… «Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!..»741

Да благословит тебя Господь и Пречистая на светлый, радостный труд сердца!

Твой верный Иван

Рукопись И. А. — шли мне. От него очень насыщенное письмо742. Я и ему, за работой не писал, так вложился: не видно дней, не чувствую морозов. До Пасхи — 69 дней!..

До Масленицы (без блинов, конечно [1 сл. нрзб.]) — две недели. До Чистого Понедельника — 21 день. Только между нами: м. б. будет _ч_и_с_т_а_я_ газета743 (пока недельная!). Ни-кому! Редактором — Владимир Феофилович Зеелер. Решится сегодня. Так и затаи. Господи, помоги. Для «Лета Господня» ищут бумагу нужного формата. Из Германии от митр. Анастасия — с гарантией — будут издавать «Богомолье» и «Лето Господне» — через знакомых. Раз здесь издают — отклоню.

[На полях: ] Нужно 1 (хотя бы) экземпляр «Богомолья», дают 3 тыс. франков (расходов).

У меня только 2 экз. — отказал, конечно. В библиотеке мои книги «не ночуют». Ищут «Няню из Москвы». Виген выпросил — читать — для женки. Дал, пока что.

Кажется, переиздадут «Пути» — все время спрашивают, все больше.

Зеелер нашел мне (случайно!) в хламе Земгора (?) там издавали в 1920 г.744 — два экземпляра «Чаши», грязные.

[Поверх текста: ] Исцеловал твой цветок азалии! Пил его.

168

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

31. I.47

Дорогой Иван Сергеевич!

Пишу хоть несколько слов, чтобы дать о себе весточку (большое письмо надо обязательно сдавать лично, а почта открыта очень неудобно и далеко). Я совершенно заледенела. Вчера еще не могли и печку топить, т. к. потек деготь из труб и в течение 15–30 минут, как-то «раздуваясь» от жара, забивая этой сухой «пеной» весь дымоход железки. Сперва мы вытаскивали дымоход и чистили, но потом не хватало никаких сил. Затопили большую комнату. Там невозможно натопить прилично и сидели только у печки. Деготь и там тек, но из-за иного устройства трубы, прямо по изразцам камина, на ковер, на все, что попало. Руки мои уже безнадежно отмыть, как бы я хотела. Все измучались. Угля нет, а от сырых дров и негодных труб образуется деготь и душит нас собой. Никогда так не ненавидела зиму, как теперь. «Книга» И. А. меня совершено необычайно (до корней души) захватила. Она мне очень многое дала, как и каждому, и как особливо мне. Она мне раскрыла одно очень важное в моем, то, чего я сама не заметила, т. к. писала бездумно. Он очень верно о муке и скорби, о страдании и просветлении. И прав бесконечно, что читать его книгу нельзя было кусочком. Весь предмет был бы скрыт. Я в большом восторге. Шмелев — венец, а прочих необходимо было тоже знать. То, что о Шмелеве прекрасно, но мне ничуть не ново. Он просто поставил Шмелева на свое место, указал на него читателю. Кому послать рукопись: И; А. или Вам? Я жду этого ответа. Меня волнует очень Ваше здоровье. Пишите же Вашему закоченевшему и измучившемуся другу!

Крещу Вас. О.

169

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

2. II.47

Дорогой Ванечек — друг мой!

От тебя нет писем. Ты отошел… не думаешь обо мне. А мне так грустно по тебе… Так тоскливо. Сейчас уже глубокий вечер… играет радио тихонько, и я ловлю ухом то Бетховена, то Шуберта, то Шопена. То… вдруг французское (* Нарочно поставила на Париж, чтобы из твоей близи слышать… Помнишь, у тебя играло радио, а я дурачилась и напевала ерунду?), и тогда защемит тихонько сердце и «вспомню» сердцем еще лишний раз воздух Парижа… как и все эти волнующие названия улиц, métro, avenue[233] и т. д. Как ты переносишь зиму? Эти холода изводят. Я писала, что у нас прямо печная катастрофа, не хочу останавливаться на всем этом… сажно-дегтевом. А знаешь, по утрам, в морозном выскалившемся солнце — поют птички… И вечером, совсем по-весеннему сегодня чирикали воробьи. Вчера был первый теленочек… тоже «весеннее занятие». Я в отчаянии от зимы. И страстно жду лета. Ванёк, как жду добычи машинки… Хоть эту работу смогу сделать. У меня от своего «труда» руки опускаются. Да и невозможно что-либо делать в этих условиях. Ты прости, что не откликнулась на твое желание иметь «Ярмарку»… Как бы объяснить тебе?.. Я покончила с «живописью». Я долго болела, да и теперь еще мне больно обо всем думать. Не знаю, что тут причиной было (или есть?), вернее поводом — т. к. _п_р_и_ч_и_н_а_ одна: бездарность моя. Не надо больше о том… «Ярмарка» у меня. Никогда я ее не отдавала, никому. Т. е. одна «Ярмарка», другую и третью — сожгла. Но, пойми: я закатила ее, чтобы не попадалась на глаза. Какое-то конвульсивное движение души толкнуло меня еще со всем барахлом к Люси745 (та, что иллюстрирует). И хотя там, выше всех моих ожиданий, услышала массу одобрений, и хотя ночь ту, после визита, почти не спала, а все видела как надо… И хотя еще несколько дней после того жил какой-то «заряд», — все оборвалось. Я много боролась с тем, что вошло в меня осенью. И начинала было снова, но… все ушло… Я натаскивала себя на «волю работать», а веры в себя, в свое нет. Я не могу ее вернуть. И я не так глупа и тщеславна, чтобы чужие похвалы меня могли «окрылить». Я очень страдала. И сейчас нелегко. Слезы все время кипят на сердце.

Меня удивляет, насколько ты не знаешь меня! Пишешь: «ты опять где-то». Я так мало похоже на других живу, так _н_и_г_д_е, кроме своего нутра, что мне страшно и обидно это читать от тебя. Ни единого момента из дня я не расточаю. Если она ни во что не вылилась, то во мне-то кипит работа… Я столько думаю и столько иногда страдаю… Но как прав И. А.!