Графиня де Монсоро - Александр Дюма

— Продолжайте, — сказал он, — вы же видите, что я вас слушаю, Келюс.

— Государь, — продолжал тот, вы великий король, но кругозор ваш намеренно ограничивают. Дворянство воздвигло перед вами преграды, по ту сторону которых ваш взгляд уже ничего не видит, разве что он видит другие, все растущие преграды, которые, в свою очередь, возводит перед вами народ. Государь, вы храбры и отважны, так ответьте, что делают на войне, когда один батальон встает, как грозная стена, в тридцати шагах перед другим батальоном и движется на него? Трусы оглядываются назад и, видя свободное пространство, бегут, смельчаки пригибают головы и устремляются вперед.

— Что же, пусть будет так. Вперед! — вскричал король. — Клянусь смертью нашего Спасителя! Разве я не первый дворянин в моем королевстве? Известны ли вам, спрашиваю я, более славные битвы, чем битвы моей юности? И знает ли столетие, которое уже приближается к концу, слова более громкие, чем Жарнак и Монконтур? Итак, вперед, господа, и я пойду первым, это мое правило. Бой будет жарким, я полагаю.

— Да, государь, бесспорно, — воскликнули молодые люди, воодушевленные воинственной речью короля. — Вперед!

Шико принял сидячее положение.

— Тише, вы там, — сказал он, — предоставьте оратору возможность продолжать. Давай, Келюс, давай, сын мой. Ты уже сказал много верных и хороших слов, но далеко не все, что можешь; продолжай, мой друг, продолжай.

— Да, Шико, ты прав, как это частенько с тобой случается. Я продолжу и скажу его величеству, что для королевской власти наступила минута, когда ей необходимо принести одну из тех жертв, о коих мы только что говорили. Против всех преград, которые невидимой стеной окружили ваше величество, выступят четверо, уверенные, что вы их поддержите, государь, а потомки прославят.

— О чем ты говоришь, Келюс? — спросил король, и глаза его зажглись радостью, умеряемой тревогой. — Кто эти четверо?

— Я и эти господа, — сказал Келюс с чувством гордости, которое возвышает любого человека, рискующего жизнью ради идеи или страсти, — я и эти господа — мы приносим себя в жертву, государь.

— В жертву? Чему же?

— Вашему спасению.

— От кого?

— От ваших врагов.

— Все это не более чем обычная ссора между молодыми людьми! — воскликнул Генрих.

— О! Это распространенное заблуждение, государь. Привязанность вашего величества к нам столь великодушна, что рядится в одежды заурядности. Но мы ее узнали. Говорите как король, государь, а не как буржуа с улицы Сен-Дени. Не притворяйтесь, будто вы верите, что Можирон ненавидит Антрагэ, что Шомберг мешает Ливаро, что д’Эпернон завидует Бюсси, а Келюс сердит на Рибейрака. Нет, все они молоды, прекрасны и добры. Друзья и враги, все они могли бы любить друг друга, как братья. Нет, не соперничество вкладывает нам в руки шпаги, а вражда Франции с Анжу, вражда между правом народным и правом божественным. Мы как поборники королевской власти выступаем на то ристалище, где уже находятся поборники Лиги, и говорим вам: “Благословите нас, сеньор, одарите улыбкой тех, кто идет за вас на смерть. Ваше благословение, быть может, приведет их к победе, ваша улыбка облегчит им смерть”.

Задыхаясь от слез, Генрих распахнул объятия Келюсу и его друзьям.

Он прижал их всех к своему сердцу. Могла ли эта сцена не волновать, могла ли эта картина не впечатлять?! Мужество соединилось тут с глубокой нежностью, и все это было освящено самоотречением…

Из глубины алькова, подперев рукою щеку, глядел на это Шико, серьезный и опечаленный, и лицо его, обычно холодно-безразличное или искаженное саркастическим смехом, сейчас дышало благородством и говорило не менее, чем лица остальных.

— Ах, мои храбрецы, — проговорил наконец король, — это прекрасные мысли, это благородное дело, и сегодня я горжусь не тем, что царствую во Франции, а тем, что я ваш друг. Но я лучше кого бы то ни было знаю, в чем мои интересы, и поэтому не приму жертвы, которая, суля столь много в случае вашей победы, отдаст меня, если вы потерпите поражение, в руки моих врагов. Чтобы вести войну с Анжу, хватит и Франции, поверьте мне. Я знаю своего брата, Гизов и Лигу, в своей жизни я усмирял и не таких норовистых и горячих коней.

— Но, государь, — воскликнул Можирон, — солдаты так не рассуждают! Они не должны считаться с возможностью неудачи в делах такого рода — делах чести, делах совести, когда человек действует, повинуясь внутреннему убеждению и не задумываясь о том, как его действия будут выглядеть перед судом разума.

— Увы, Можирон, — ответил король, — солдат может действовать вслепую, но полководец — размышляет.

— Так размышляйте, государь, а нам предоставьте действовать, ведь мы всего лишь солдаты, — ответил Шомберг. — К тому же я не знаком с неудачей, мне всегда везет.

— Друг мой, милый друг, — прервал его печально король, — я не могу сказать того же о себе. Правда, тебе всего лишь двадцать лет.

— Государь, — сказал Келюс, — добрые слова вашего величества лишь удвоят наш пыл. Когда мы можем скрестить шпаги с господами де Бюсси, де Ливаро, д’Антрагэ и де Рибейраком?

— Никогда. Я это вам решительно запрещаю. Никогда, вы слышите?

— Простите нас, государь, простите, пожалуйста, — продолжал Келюс, — но вчера перед обедом у нас состоялась встреча, слово дано, и мы не можем взять его обратно.

— Извините, сударь, — ответил Генрих, — говоря “я хочу” или “я не хочу”, король освобождает от всяких клятв и слов, ибо король всемогущ! Сообщите этим господам, что я пригрозил обрушить на вас всю силу своего королевского гнева, ежели вы осмелитесь с ними драться, и, чтобы у вас не было сомнений в моей решимости, я клянусь отправить вас в изгнание, коли вы…

— Остановитесь, государь, — сказал Келюс, — ибо если вы можете освободить нас от нашего слова, вас от вашего может освободить лишь Господь. Поэтому не клянитесь. Если из-за такого дела мы навлекли на себя ваш гнев и этот гнев выразится в нашем изгнании, мы отправимся в изгнание с радостью, ведь, покинув земли вашего величества, мы сможем сдержать свое слово и встретиться с нашими противниками на чужой земле.

— Если эти господа приблизятся к вам даже на расстояние выстрела из аркебузы, — вскричал Генрих, — я прикажу бросить их в Бастилию, всех четверых!

— Государь, — отвечал Келюс, — в тот день, когда ваше величество сделает это, мы отправимся босиком и с веревкой на шее к коменданту Бастилии мэтру Лорану Тестю, чтобы он заключил нас в темницу вместе с этими дворянами.

— Я прикажу отрубить им головы, черт возьми! В конце концов я король!

— Если с нашими врагами это случится, государь, мы перережем себе горло у подножия их эшафота.