Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

цены на пушнину. Что поделаешь: поп — слуга господен. — Отец Поликарп в раздумье поласкал свою бороду.— Меха бы надо проверить да в амбаре заодно прибрать. Займись-ка этим, Феона!

Прилив взломал припай, береговой ветер угнал льды, мир сразу стал необъятным, веселым и синим, блеск моря и неба сливался с сиреневой дымкой сопок.

На берегу не суетились люди, как в пору рунного хода сельди, но напряженное ожидание чувствовалось во всем. Наступили самые золотые дни, а нынче наверняка упустишь дорогие мгновения рунного хода. Заботы рыбаков не волновали Донау-рова. Он шагал по сырому песку, подставлял лицо соленым брызгам, испытывая радость от хорошего майского дня.

Феона перебирала в амбаре связки песцовых и беличьих шкурок. При виде Андрея ее глаза просияли, но она не позволила ему приблизиться.

— Я воняю рыбьим жиром. — Она отступала в угол и взмахивала- руками, отгоняя Андрея.

-— Зачем тут хранится Мамонтова кость? — спросил Андрей, с трудом приподнимая трехаршинный бивень.

— Подарили... Нам.иногда живых мамонтов дарят...

Феона хотя и шутила о живых мамонтах, но таежные жители действительно щедро одаривали священнослужителей. Охотский храм Преображения был единственным на тысячи верст Побережья, а отец Поликарп — особенно чтимым священником: его знание народных нужд, посильная помощь ценились охотскими жителями. Отца Поликарпа одаривали не только мамон-

товой костью и пушниной, но и оленями; животные становились священными, содержались у даривших, и приплод от них считался собственностью церкви.

Отец Поликарп из храма, Андрей с радиостанции пришли на обед одновременно.

— Сказывают, передаешь какие-то воззвания в Америку и Японию. Это что, манифесты собственного сочинения? — спросил отец Поликарп.

— Воззвания Москвы да еще иркутского ревкома я принял и передал. Если любопытствуете, то, пожалуйста, вот! — Андрей выложил на стол листок.

— Любопытствую, любопытствую! — Отец Поликарп взял заскорузлыми пальцами лист, прочел вслух: — «Груды костей и пепла, дым пожаров, море рабочей и крестьянской крови — вот та дорога, по которой прошли в Сибирь объединенная буржуазия и ее наемники...» Это кто к кому обращается?

— Рабочие Сибири к рабочим Америки...

— Дойдет ли слово сие до простого американца?

— С американской радиостанцией на Аляске у нас связь.

— Связь-то связью, а передают ли там такие воззвания?

— Этого я не знаю. Вот вам еще одна радиограмма. Уполномоченный Совнаркома по иностранным делам Сибири сообщает из Иркутска, чтобы мы воздержались от всяких столкновений с японцами, и подтверждает: у Москвы к временным буферным образованиям на Востоке отношения доброжелательные.

— Создана какая-то Дальневосточная республика — не красная, не белая, окрещена почему-то буферной. В составе ее правительства коммунисты, эсеры, меньшевики, частную собственность и свободу торговли признают, а парламентский строй не допускают. Словом, по-моему, эта ДВР ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса,— пошутил отец Прликарп.

— Илья Петрович разъяснение «буфера» даже в словаре Брокгауза искал,— заметил Андрей.

— И что же, нашел?

— У Брокгауза «буфер» — пружинящее устройство между вагонами. О буферных же государствах — ни звука.

— Буферная республика—государство, расположенное между территориями или сферами влияния крупных держав,— пояснил отец Поликарп. — Охотское побережье входит в состав ДВР?

— Если нас предупреждают о доброжелательном отношении к буферным образованиям, то мы не отошли к ДВР.

— А если отошли?

— Зачем гадать на кофейной гуще?

— Туманны ныне политические горизонты. Ой-ей как туманны!

Над Побережьем даже в исходе мая знобило от студеного неба, но уже сочным синим светом налились наледи, звездисто взблескивает галька. Колдуют белые ночи.

Андрей никак не мог привыкнуть к белым ночам Севера. С обостренной наблюдательностью поэта он видел спящий свет на камнях, выпуклые сопки на горизонте, лужи, переполненные белесым сиянием, голые, но уже с набухшими почками лиственницы.

Белые ночи очаровывали и манили к морю, само море было затянуто паутиной блеклых красок, у причалов подрагивали кунгасы, вместе с волнами раскачивались и опускались сонные чайки.

«Мой дух устремляется в неведомые дали, белыми же ночами особенно»,— подумал Андрей, возвращаясь домой.

Феона ожидала его.

— А я тебя жду, а тебя все нет и нет. Мне теперь страшно одной, особенно ночью.

— Что ты, Феона! Не нужно бояться.

— Я за тебя боюсь. Что я без тебя?.. Былинка на ветру...— Она потерлась щекой о его плечо, отбросила мешавший локон.

...Они лежали, прижимаясь друг к другу: Феона, томная и ослабевшая, Андрей, продолжавший думать о своей юной жене с поэтической приподнятостью. Вдруг он рассмеялся.

— Ты это чего? — спросила она.

— Нашел забавное сравнение.

— Кого и с чем?

— Тебя с цветком. Ведь наш брат смотрит на женщину как на живой цветок: что ни день, то новая окраска. Если женщина умеет постоянно являться новой, ей можно не тревожиться за семейное счастье...

— Где же я найду столько новых красок?

— Тебе не стоит волноваться, моя зеленоглазая. Ты неисчерпаема...

Феона уперлась подбородком в перекрещенные руки и посмотрела на Андрея немигающе: ее глаза походили на лесные омуты, бог знает, что таится на дне таких омутов!

— Если ты заведешь любовницу, я отошью ее, как это делала Каролина Ивановна,— неожиданно сказала Феона. — Когда муж стал ей изменять, Каролина Ивановна наняла парня и научила, как отбить у него любовницу...

— Женское коварство беспредельно,— пошутил Андрей,— но мелковато. Вы всегда в мелочах, как гусыни в перьях...

Любовь Феоны была как белые ночи Севера — нежной и беспокойной. В этой любви были и непрестанная изменчивость настроения, и романтическое отношение к жизни, и трагическое восприятие событий. Феона казалась Андрею то девчонкой-под-ростком, то опытной женщиной, то неприступной девушкой и как бы подтверждала мысль о женщине-цветке.

-— У тебя сильное сердце,— сказала она, приложив ухо к груди Андрея. — А сильное сердце — смелое сердце.

— Смелость моего сердца зависит от твоей любви.

На Донаурова обрушилась радиолавина запоздалых новостей. Андрей перехватывал их из Москвы, Владивостока, Токио, Вашингтона, и, хотя эти сообщения не адресовались Охотску, они имели к нему отношение.

Из угрожающих, умоляющих, панических радиограмм Андрей воссоздавал пока еще пунктирную картину