Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

и книга были ею тщательно продуманы. Но такова была шизофрения нашего ренессансного времени: искреннее убеждение высказывалось с глазу на глаз, втайне, а в печати те же правительственнопартийные уста изрекали заведомую ложь, и не только изрекалась ложь, но и возводился поклеп.

В силу тех же стеснительных обстоятельств литературные критики молчали о том, что значит не эмоционально, а в терминах социологии и политики творческое явление Василий Шукшин. Родственный «деревенщикам», он шел дальше них и ближе подошел к разоблачению язв советского послесталинского времени, но в печати мы об этом не читали. Образец вынужденно-иносказательного, аполитичного подхода к Шукшину – высоко оцениваемая Глушаковым (и Вертлибом) работа, которую мы, сотрудники Отдела теории Института мировой литературы, обсуждали по службе. Оказались мы свидетелями того, как автора работы, Галину Белую, отчитывал старший научный сотрудник Александр Григорьевич Дементьев, он же замглавного редактора журнала «Новый мир». Руководитель печатного флагмана правдоговорения Александр Григорьевич предъявлял Гале претензии, имея в виду стиль её работы: зачем писать усложненно-ветвисто, а не выразить прямо, что хочешь сказать? Попробуй скажи! Например, четко определи обстоятельства, в которых персонажам Шукшина удавалось сохранять свое вольнолюбие и свою душевность! У Галины Белой, само собой, это подразумевалось между строк.

Пришло время высказаться начистоту, и Павел Глушаков высказался. Он определил масштаб фигуры, поставив Василия Шукшина в один ряд с классиками. Он же отметил в Шукшине исключительную, не всегда свойственную даже великим писателям, способность формировать людей своим существованием как живым примером. Вопрос о Шукшине, с точки зрения Глушакова, состоит «более чем в литературе».

«Более чем» – формула опасная, обоюдоострая. Следом за Евгением Евтушенко повторяли: «Поэт в России больше чем поэт», но где больше, там и меньше чем поэт. Впрочем, Павел Глушаков признает, что подход к Шукшину ещё не выработался, творчество Шукшина он называет мерцающим, а самого Шукушина – писателем «бесконвойным». Бесконвойность проявляется и в суждениях Павла Глушакова. Прямо на глазах у нас, читателей его книги, он, обозревая путь Шукшина, с кем только из классиков его не сопоставляет! И с Данте, и с Шекспиром, и с Кафкой, и… и… И почти ни разу мы не узнаем с определенностью, что же это – гомология, типология, подражание, след влияния, заимствование или же намеренная перекличка?

«Павла Глушакова читать интересно» – в послесловии к его книге говорит Екатерина Шукшина, она отмечает литературные параллели как привлекательную особенность его «аналитического метода». Действительно, скажем, глава «Шукшин и Шолохов», которую выделяет Екатерина Шукшина. Это – ядро книги Павла Глушакова, обработано ядро основательнее, чем предшествующий раздел «Шукшин и Горький». Но и шолоховская глава могла бы расшириться за счет досказанного до конца.

В прежние времена околичности были объяснимы и простительны, как были нам понятны умолчания в работе Гали Белой, понятна и невыполнимость адресованных ей требований старшего товарища сознаться, что она тоже анти…, короче – против. В то время был введен редакторский термин «неконтролируемый подтекст». Значит, поймать вас за руку не поймали, чисто сработано, так что уж вы сами устраните недопустимую, порочную идею, которую вы пытаетесь «протащить». Теперь, когда цензурные оковы пали и свобода дарована, мы тоже можем требовать от автора не подразумевать, а высказываться прямо, без сентиментов и околичностей. Обозначив пункты «неслучившегося диалога» между живым классиком и даровитым молодым писателем, Павел Глушаков мог бы договорить в конкретно-историческом смысле, почему же при некотором поверхностном сходстве деревенский драчун Степан Воеводин (из рассказа «Степка») не ровня по социальному существу казачьему сотнику Григорию Мелехову.

Эти два персонажа обозначают один и тот же конфликт, но на разных этапах по мере вращения исторического колеса от трагедии к траги-коме– дии. И Григорий Мелехов, и Степан Воеводин выразили народное неприятие творимого с огромной, многострадальной страной, что в конечном счете и завершилось распадом построенного на её территории советского государства. Но Григорий Мелехов в открытом бою рубал классовых врагов, а Степан Воеводин в подпитии рукоприкладствовал. Григорий Мелихов в конце концов противостоял «новому» чуждому для него миру, а Степану Воеводину в самом деле место в милиции, но его и туда забрали нехотя: «Ненормальные какие-то» – приговор стража порядка. Такого о Григории Мелехове никто не сказал и не скажет, он – «нормальный», сознательный, сильный и опасный противник.

Против романтизации подобных «достойных соперников» в письме к Шолохову высказался не кто-нибудь – Николай Островский. Выразив восторг перед талантом Шолохова, творец революционной романтики на правах старшего давал «Мише Шолохову» совет в ожидании заключительного тома его эпопеи: «Развенчайте, лишите романтики тех своих героев, кто залил кровью рабочих степи тихого Дона». А Степан Воеводин – непредсказуемый бузотер, что бы он сам о себе ни думал.

Вырождение, измельчание борцов за свое достоинство – нет литературного мотива актуальнее сейчас, когда к утраченному вроде бы непротив вернуться. Основательное изучение и ответственное истолкование литературы, достойной от Шолохова до Шукшина исследовательских усилий, поможет избежать самообмана и понять, что же в самом деле мы потеряли и, с другой стороны, от чего надо было бы давным-давно отделаться. Екатерина Шукшина делает, по-моему, нужную оговорку: «Иные сопоставления, например, Шолохова и Шукшина – при всей их разности, читательский опыт принимает сразу, и интерес вызывает сравнительный метод и найденные автором точки пересечения. Другие заставляют поначалу лишь недоуменно поднять брови». Почему? Скажем, героев Горького Павел Глушаков назвал «материалом для Шукшина», а стиль использования материала – отзывчивостью. Как понимать такой параллелизм? Границы использования одним автором созданий другого автора уже давно охраняются законами авторского права. Перекличку и подражания у нас когда-то называли цитатностью, а теперь по примеру французских постструктуралистов называют межтекстуальностью, – в книге Глушакова понятие «межтек– стуальность» мелькает, но не конкретизируется, не применяется. Как ни называй, в свое время, читая «Василия Теркина», мы не сомневались, что Александр Твардовский хотел, чтобы его строки напомнили нам 12-й год и Лермонтовское «Бородино», когда Отечественная война 40-х годов станет предметом воспоминаний:

И солдат мой поседелый,

Коль останется живой,

Вспомнит: то-то было дело,

Как сражались под Москвой.

Незатейливо, понятно и прочувствованно. А Павел Глушаков производит сопоставления, заставляющие поднять брови даже дочь писателя, переводчицу: сопоставления озадачивают искушенную в работе с разноязычными текстами!

Например, Павел Глушаков исходит из ещё одной рабочей записи Шукшина: «Сто лет с лишним тянули наши титаны лямку русской литературы, И вдруг канат лопнул: баржу понесло назад. Сколько же сил надо теперь, чтобы остановить её, побороть течение и наладится тащить снова, сколько богатырей потребуется! Хорошо ещё, если баржу-то не расшибет совсем о камни». Запись рабочая, для