Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

В конце 30-х годов начавшаяся на Западе Мировая война и ставшая для России с 1941 г. войной Отечественной возбудила патриотизм среди эмиграции. Однако после войны и с началом «войны холодной» конфронтация двух геополитических лагерей, преследование «красных» в странах капиталистического лагеря, а с другой стороны непризнание зарубежной России в Советском Союзе сделали невозможным единодушие российской диаспоры. Эмиграция должна была решительно расколоться, и вопрос, кто виноват в утрате прежней России, опять сделался злободневным[314].

В 50-60-е годы каждое из многочисленных и разноголосых эмигрантских периодических изданий на русском языке искало и находило виновников или даже виновника краха монархии, бед Февраля и пагубы Октября. В пылу взаимных обвинений, революция стала выглядеть персональной виной, результатом чьей-то ошибки или намеренного вредительства, чаще и больше других доставалось генералу Алексееву. Ситуацию нам нетрудно себе представить. Рецидивы конспиративного, не исторически обусловленного объяснения крупнейших событий мы в изобилии имеем и сегодня, когда уроки Октября сводятся к проискам тех или иных «чуждых сил», а оценка результатов эпохального переворота, сделавшего полуфеодальную страну современной сверхдержавой, ограничивается оплакиванием разрушения старой России. Развал двух великих российских государств, совершившийся с интервалом в три четверти века, мало чему научил тех, кто слишком молод, чтобы представлять себе Советский Союз, и тех, кто пристрастно озлоблен по отношению к «позорному советскому прошлому», причем, ненависть к развалившемуся СССР чаще всего проявляется у тех, кто целиком принадлежит советскому периоду русской истории. Нет у революции худших врагов, чем люди поднявшиеся благодаря революции, говорит Бальзак, живописуя Францию двух революций: явление универсальное и вечное.

Книга Котсовского появилась в разгар внутриэмигрантской склоки – трудно подобрать другое слово для обмена взаимными нападками, полными злобы и яда. Однако сам Котсовский соглашался с Бердяевым, который в 1953 г. на страницах нью-йоркского русского «Нового Журнала» высказался примирительно: «Все виновны и должны сознать свою вину». Эти слова из посмертно опубликованной статьи Бердяева «Третий Исход» Котсовский поставил эпиграфом к своей книге и, кроме того, он вспомнил Талейрана, говорившего: «Никто не устраивает революции и никто в ней невиновен, виновны все». Те же слова, утверждал Котсовский, «можно полностью применить при анализе Февральской и Октябрьской революции». Не имея возможности прочесть ранней статьи Бердяева, где виновные названы, Котсовский самостоятельно выбрал и перечислил в сущности тех же виновных: «всё прошлое русской истории», «царское правительство», «сам русский народ», «русская интеллигенция», «демократический Запад». Отличие от Бердяева у Котсовского лишь в персоналиях, он, заканчивая свой список «виновных», называет не два, а три имени: «те три гиганта русской интеллигенции, которые своим творчеством стали “властителями дум” русского народа и тем самым подготовили невольно благоприятную почву для будущих социальных потрясений, стоивших огромных кровавых жертв как русскому народу, так и всему человечеству». Три виновных «властителя», названных Котсовским, – это «Достоевский, князь Кропоткин и граф Лев Толстой».

Поставленное между двух исключительных по значению имен, имя Кропоткина, может показаться включением несоразмерным. Однако надо учесть устойчивость и размах кропоткинского влияния и на Западе, и на Востоке. Международное почитание Первого Мая, трудового праздника, учрежденного в память рабочих вожаков, которых называли анархистами, вдохновлено учением «милейшего из анархистов», как величали Кропоткина в Гарварде, где он читал лекции о русской литературе, а затем на основе своего курса создал книгу «Идеалы и реальность в русской литературе», со временем послужившую идейным источником и русистики, и советологии[315].

Знал или нет Котсовский ту книгу, но в те же времена, когда появилась книга Кропоткина, была опубликована статья Ленина «Лев Толстой как зеркало руской революции», автор которой Котсовским упомянут, хотя нельзя быть уверенным, что он читал статью. Во всяком случае, если «диагноз», поставленный доктором медицины сначала Достоевскому, а затем Толстому, не совпадает с оценками Кропоткина, то тем более другие выводы им сделаны в отношении «кричащих противоречий» Толстого, подчеркнутых Лениным. Кропоткин говорил о расхождении идеалов и реальности в представлениях Толстого и Достоевского, Котсовский упрекал того и другого в приверженности идеалам утопическим, в умозрительнопредвзятых и вместе с тем непродуманных, недостаточно основательных воззрениях на реальность. Различие Котсовского с Лениным в этом пункте ещё значительнее.

В ленинской статье сказано: «Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого – действительно кричащие. С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны – помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, неосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, “толстовец”, т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который. публично бия себя в грудь, говорит: “я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием, я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”»[316]. Однако противоречия во взглядах Ленин видел воплощенными в творчестве Толстого. Недаром же из «Войны и мира», романа, который журналистика левого лагеря определила как «философию застоя», вождь революции выделил главу об охоте, насквозь непротивленческую, по-толстовски примирительную.

Если Кропоткин для иллюстрации своей мысли о воплощении философии Толстого в его творчестве взял «Холстомера», повесть-притчу, откровенно нравоучительную, о которой либеральная критика злословила, что это «конь в толстовской блузе», то Ленин привел пример, ослепляющий живописностью настолько, что невозможно и подумать о тенденции, а между тем во время травли, помещичьей забавы, холопу позволено пустить старого барина по матушке, молодому барину дано насладиться видом крови и грязи варварской расправы на загнанным зверем, экзальтированная барынька может вести себя не comme il faut и от восторга визжать, и даже объект погони, затравленный волк, кажется, готов смириться со своей участью: всё мирком да ладком в крепостной Аркадии. «Толстой велик, – говорил Ленин, – как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России».

По мнению же Котсовского, тот «русский народ» и тот «русский мужик», о котором пеклись и печалились и Достоевский, и особенно Толстой – это не в самом деле народ и не действительно мужик, а придуманная ими фикция: не разрыв между мечтой и действительностью, а отрыв от действительности. За непонимание (с его точки зрения) двумя несомненно великими русскими писателями и русского народа, и русской истории, и российской действительности Котсовский предъявил им моральный счет как пособникам революции и разрушителям России. О Достоевском, считая его чистосердечно заблуждавшимся, Котсовский судил сострадательно, а Толстого он обличал как лицемера, юродивого и человека не вполне в своем уме. «Если как писатель Лев Толстой подарил миру художественные шедевры, – заключает свой разбор Котсовский, – то как философ, бунтарь и революционер он ничего,