Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

которой следует: большинство русских писателей, причем, крупнейших писателей, создавали пасквили на Россию. Сейчас договорились до того, что русская классика – «гнойный нарыв на теле нации». Серия изданий Московского Института русской цивилизации предворяется указанием, что в серию вошли «великие русские мыслители, отражающие главные вехи в развитии русского национального мировосприятия». Среди великих, вошедших в серию, есть Достоевский, но нет Толстого.

У Котсовского говорится: «Русский мистицизм – вера в Бога, вера в пребывание его в каждом из нас, он – вера в чувственное, но не умственное познание Бога. Этот русский мистицизм, несмотря на все преследования, начинает возрождаться в СССР». У нас на глазах мистицизм возродился и поддерживается государством. Этот «Религиозный Ренессанс», надуманный и лицемерный, – расплата за надругательство над отечественными святынями за годы советской власти. Невозможен возврат к навязываемому литературе учительству и показному «духовному здоровью». Есть необходимость ответить на вопрос, которым задавался Толстой, говоря о музыке: «Что она делает и зачем она делает это?». Вопрос целесообразно адресовать и литературе.

2017

Не читавший «Анны Карениной»

О книге Павла Глушакова «Шукшин и другие». Санкт-Петербург: «Росток», 2018

(Помещенный здесь отзыв о книге известного русского литературоведа из Риги журнал «Вопросы литературы» был готов опубликовать, однако требовалась жанровая определенность: либо это рецензия, либо – статья. Если рецензия, то текст придется сократить, если статья, то журналу нужно подыскать оппонента, который бы высказал другую точку зрения на затронутые в моем тексте проблемы, в особенности, что касается всего советского. Литературным журналам сейчас тяжело живется, и пока в Редакции решается вопрос, какой из вариантов предпочесть, я воспользовался возможностью поместить свой материал в приложениях.)

На вступительных экзаменах во ВГИК Василий Шукшин сознался, что «Анны Карениной» он не читал. С этого начинает свою книгу о Шукшине Павел Глушаков. Заканчивает он книгу сопоставлением паломничества в Ясную Поляну с нескончаемым потоком стремящихся в музей Шукшина на Алтае. Так, сравнением с классиком, определяется масштаб личности и творчества нашего современника. По мнению автора книги, Василий Шукшин явился осуществлением гоголевского пророчества о Пушкине: русский человек в его развитии через двести лет.

Справедливость сопоставления окажется проверена со временем. Но во всяком случае, Павел Глушаков неодинок. В книге Евгения Вертлиба, появившейся впервые в Америке тридцать пять лет тому назад, Шукшин уже рассматривался как источник «русского духовного возрождения» В ту же пору историк Михаил Геллер и писатель Владимир Максимов, обмениваясь мнениями о Шукшине на страницах парижского эмигрантского журнала «Стрелец», размышляли о том, что же движет Шукшинскими «чудиками», и один из собеседников предположил: «Ищут волю», другой добавил: «Они ищут душу». Могу, подтвердить как свидетель-современник, что именно таков был читательский отклик, вызванный произведениями Шукшина, и нельзя не согласиться с определением причины подобного отклика, какое предлагает Павел Глушаков: «В прозе Шукшина впервые не просто заговорил, но стал мыслить (иногда чудно, нелепо) тот огромный народный материк, который оставался в русской интеллектуальной культуре неизведанным и пугающе странным».

Да не будет мое уточнение принято за педантизм, но верное определение портит впервые. Огромный народный материк неприкаянных был охвачен ещё Максимом Горьким в предреволюционной книге «По Руси», охвачен с актуальной целью, ради ответа на вопрос, следует ли этот народный материк подвигать на революцию. Ответ был получен в советское время, когда место горьковских босяков и бродяг заняли шукшинские чудики. «Горьковские герои явились благоприятным художественным материалом для Шукшина» – отмечает Павел Глушаков, называя шукшинское отношение к Горькому «отзывчивостью». Однако среди горьковских произведений Глушаков не называет именно той густо населенной книги, созданной, по словам Горького, чтобы очертить «свойства русской психики и наиболее типичные настроения русских людей».

Пропуск крупнейшего и прямого предшественника, возможно, объясняется обстоятельствами – книга Горького в то время, когда формировался писатель Шукшин, выпала у нас из широкого обращения как отрицательный ответ на ещё один принципиальный вопрос: даже если русских людей удалось-таки вдохновить на революционный бунт, можно ли с этими людьми построить социализм? Книга дополнялась по ходу революционных событий, и в окончательном варианте была выпущена Горьким, когда он жил в эмиграции – демонстративной: расходился во мнениях с руководителями государства рабочих и крестьян. Важнейшие расхождения сводились к вопросу, на который к нашим временам, казалось, уже был получен неопоро– вержимый утвердительный ответ, поэтому обращать особое внимание на эту книгу считалось необязательным.

Обстоятельствами объясняется не только отзывчивость, но и свойственное Шукшину отталкивание от Горького, о чем Павел Глушаков говорит, называя причину – горьковское неприятие крестьянства. Сказалось неприятие в хрестоматийном рассказе «Челкаш», который подробно рассматривается Глушаковым, сказалось и в статье «О крестьянстве». Эта статья Горького наряду с его «Несвоевременными мыслями», в отличие от книги «По Руси», находилась «под гайкой», в спецхране, и могла быть прочитана только по специальному разрешению. Павел Глушаков не сообщает, добивался ли Шукшин допуска, чтобы прочитать статью, но убеждения Шукшина могли побуждать его сторониться «закрытых» антисоветских материалов. Поэтому Владимир Максимов, признавая «огромный талант» Шукшина, назвал его «типичным конформистом», который, если не пишет (очень хорошо), то изъясняется «партийно-советскими банальностями». Шукшин в самом деле, не будучи диссидентом и не доверяя «интеллектуалам», примыкал к лояльно-патриотической интеллигенции, которая называла себя «государственниками», настроенными к советскому режиму и лояльно и критически. Для директивных инстанций договориться с патриотами было едва ли не труднее, чем с диссидентами, поскольку государственники подвергали критике неприкасаемые события советской истории – индустриализацию и коллективизацию. Павел Глушаков, говоря о невнимании к «бесконвойной» среде, разумеется, имел в виду отношение к чудикам в нашей интеллектуальной культуре второй половины ХХ века.

До чего противоестественным выглядело безгласие огромного материка, говорит цитируемая Глушаковым запись из рабочих тетрадей Шукшина: «Черт возьми! – в родной стране, как на чужбине». Эту запись я, живший в то время, решусь истолковать. Шукшин, похоже, соглашался с мнением, ставшим тогда распространенным. В те времена один русский советский писатель того же, что и Шукшин, поколения и сходного с ним умонастроения, подал докладную советскому правительству. Писателем этим был Дмитрий Жуков, автор преимущественно исторических сочинений. Шукшин для Жукова был «Васькой», Жуков для меня – «Димкой», и я слышал от Димки, какова была мысль его докладной: он чувствует себя на родине – иностранцем.

Подобную точку зрения поддерживал патриотический голос «из-за бугра», подавал его эмигрант, философ, писатель и программист, специалист по исчислениям Александр Зиновьев. Находился он ещё за границей, но уже собирался вернуться на родину, и его атаковали интервьюеры, упрекая за великодержавный шовинизм. На это со страниц того же «Стрельца» следовал зиновьевский ответ: «В СССР самый низкий уровень