Полное собрание рассказов - Владимир Владимирович Набоков

думая о смерти, и особенно о смерти насильственной, предполагал, что он умрет не “при нотариусе и враче, а в какой‐нибудь дикой щели, утонувш<е>й в густом плюще”. Несомненно, такую смерть он ставил выше комфортабельной, продленной камфарой агонии в полутемной спальне» (лекция опубликована в издании: Бабиков А. Прочтение Набокова. Изыскания и материалы. СПб., 2019. С. 480–483).

TERRA INCOGNITA (осень 1931; Последние новости. 1931. 22 нояб.). Рассказ вошел в сб. «Соглядатай».

Название рассказа, как и в случае более поздних «Signs and Symbols», представляет собой термин картографии (лат. «Неизвестная земля»).

С. 330. Valieria mirifica. – Набоков контаминирует названия растений valeriana (валериана) и pueraria mirifica.

порфироносное дерево, чернолистая лимия – по‐видимому, вымышленные растения; название последнего, вероятно, образовано от citrus lumia (грушевидный лимон).

С. 333. …стайки <…> гидротиковых змей, привлеченных нашим потом. – На тему путешествия по экзотическим краям накладывается тема лечения от лихорадки: название вымышленных змей образовано от греч. hydros – пот; гидротика (устар.) – потогонные средства.

УСТА К УСТАМ (ноябрь-декабрь 1931). Впервые: сб. «Весна в Фиальте», 1956.

По мнению Сергея Давыдова, рассказ был написан не раньше 1933 г. (Давыдов С. «Тексты-матрешки» Владимира Набокова. СПб., 2004. С. 142), однако он упоминается, как законченное произведение, в письме Набокова к жене от 4 апреля 1932 г. (ПКВ, 184). Принятый к публикации газетой «Последние новости», он в конце концов был отклонен из‐за саркастического изложения в нем одного скандального эпизода литературной жизни русской эмиграции, связанного с сотрудниками враждебного по отношению к Набокову журнала «Числа» (Париж, 1930–1934, главный редактор Н. Оцуп). Ведущий критик эмиграции Георгий Адамович и известный поэт Георгий Иванов, играя на струнах литературного тщеславия состоятельного коммерсанта и бездарного писателя Александра Павловича Бурова (наст. фамилия Бурд, 1876–1957?), вовлекли его в финансирование роскошных по эмигрантским меркам «Чисел» (в рассказе по‐пушкински названных «Арионом»). Начиная с пятого номера (1931) «Числа» публиковали повесть Бурова «Была земля», растягивая публикацию на несколько номеров. При этом Оцуп слал Бурову отчаянные письма о бедственном положении журнала. На десятом номере, после публикации еще одного опуса Бурова, финансирование «Чисел» прекратилось. 6 февраля 1935 г. Буров известил Оцупа: «<…> Ряд лет широко и абсолютно бескорыстно, ни во что не вмешиваясь, финансировал я “Числа” и – добросовестно заблуждался. “Числа” же и без меня не умрут: вечера, балы, бридж, “меценатство”… <…> Во избежание кривотолков, – событие же не Бог весть какое важное – предложил бы Вам разъяснить кому следует мои принципиальные, чисто литературные, причины моего ухода» (Шумихин С.В. «Чудак, дурак, “писатель”, “богатей…”» (Александр Буров и его корреспонденты) // Встречи с прошлым: Сборник материалов РГАЛИ. Вып. 10. М., 2004. С. 567–568).

В последнем номере «Чисел» появилась уклончивая, хотя в целом поощрительная рецензия Адамовича на сборник рассказов Бурова «Земля в алмазах», в которой к сомнительным похвалам («В этой книге есть одно большое достоинство: она написана страстно») примешивалось несомненное раздражение («Под напором страсти, в пылу воодушевления, автор нарушает литературные традиции, насилует язык, сбивается с вымысла на исповедь, нередко попадает даже в смешное положение… Но оглядываться ему некогда») (Адамович Г. «Земля в алмазах». Изд. «Парабола», Берлин // Числа. 1934. № 10. С. 282).

Название рассказа, как заметил С. Давыдов, заимствовано из стихотворения берлинской знакомой Набокова Р. Блох «Пусть небо черное грозит дождем…», которое было напечатано в № 2/3 (1930) «Чисел»: «Пусть в блестках инея земля тверда, / В Лагуне синяя тепла вода, / И чайки носятся, и даль чиста, / И так и просятся к устам уста» (Давыдов С. «Тексты-матрешки» Владимира Набокова. С. 30). В романе «Взгляни на арлекинов!» Набоков иронично переиначил название журнала как «Простые числа», Адамовича вывел в образе критика Адама Атроповича.

С. 340. Мимо, читатель, мимо… – Отсылка к гл. XIX тургеневского «Дыма» (1867), в которой рассказ о трагической смерти Элизы Бельской и о судьбе ее подруги Ирины, ставшей любовницей русского императора, заканчивается словами: «Страшная, темная история… Мимо, читатель, мимо!» (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. Т. 7. М.: Наука, 1981. С. 367).

Пушкина он, конечно, признавал, но знал его более по операм, вообще находил его «олимпически спокойным и не способным волновать». – Прохладным (или снисходительным, по выражению Ходасевича) отношением к Пушкину был известен Г. Адамович, противопоставлявший поэту менее совершенного, по его мнению, но более живого и трагичного Лермонтова. Мнение Адамовича (с которым спорили пушкинист Ходасевич и будущий переводчик и комментатор «Евгения Онегина» Набоков) поддерживали не только авторы, принадлежавшие к течению «парижской ноты», но и, к примеру, Б. Поплавский, писавший: «А все удачники жуликоваты, даже Пушкин. А вот Лермонтов, это другое дело. <…> Как вообще можно говорить о пушкинской эпохе. Существует только лермонтовское время <…>» (Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. 1930. № 2/3. С. 309–310). В 1931 г. пражский критик и историк литературы А.Л. Бем заметил, что «Теоретиком этого нового антипушкинского движения является Г. Адамович, а органом, его приютившим, – журнал “Числа”». «Видите ли, – продолжает Бем, – Пушкин для Г. Адамовича слишком “прост” <…> подозрительно ясен. Его литературная непогрешимость, словесное совершенство, в сущности, привели и его самого и всю русскую литературу в тупик… <…> Г. Адамович бросает в своей статье мысль, что собственно пушкинское совершенство не столько объективная его заслуга, сколько “литературная удача”. <…> Пушкин это “чудо”, но чудо – “непонятно скороспелое, подозрительное, вероятно, с гнильцой в корнях” <…> “Алтарь” вызывает прежде всего потребность низвергнуть божество и поколебать треножник» (Бем А. Письма о литературе. Культ Пушкина и колеблющие треножник // Руль. 1931. 18 июня. С. 2–3). Выражение «олимпийски спокойный» Набоков мог почерпнуть из работы А. Григорьева «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859), в которой оно отнесено к Гёте в связи со статьей Белинского о Полежаеве: «Идеалом поэта, поэтом по преимуществу, являлся для критика олимпийски спокойный Гёте – и между тем в заметке Белинский прямо говорит то, чего недоговаривает в последующей статье – что Полежаев “был рожден великим поэтом”» (Сочинения Аполлона Григорьева. Т. 1. Критические статьи. СПб., 1876. С. 295). Общее эмигрантское место искусственного противопоставления двух поэтов Набоков отметил также в рассказе «Памяти Л.И. Шигаева» (1934): «Л.И. был совершенно лишен чувства юмора, совершенно равнодушен к искусству, к литературе и к тому, что принято называть природой. Если уж заходил разговор о поэзии, скажем, то он отделывался фразами вроде: “Нет, что там ни говорить, а Лермонтов как‐то нам ближе, чем Пушкин”; когда же я к нему приставал, чтобы он из Лермонтова привел хотя бы одну строчку, он явно делал мысленное усилие припомнить что‐нибудь из рубинштейновской оперы <…>».

…«Море» Вейнберга и одно стихотворение Скитальца… – В английской версии рассказа добавлены годы жизни П.И. Вейнберга (1830–1908) и настоящее имя Скитальца – Степан Петров (1869–1941). О Вейнберге и его чтении «Моря» («Бесконечной пеленою…») в