Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота - Андрей Юрьевич Андреев

увидела, когда бы предстал перед нею холодный правитель венценосный, позвала бы она на помощь. Да, умеем мы ближнего узнавать, даже не зная. Душа наша не дожидается расчетов холодной опытности, чтобы к человеку потянуться, чей взгляд и вид о чувствительности и простодушии свидетельствуют. – Тысячу вопросов мне задали насчет того, что Вы мне во время долгой нашей прогулки по крепостному валу говорили[337]. Почти нечего было мне ответить, и я этому радовался втайне. Александр! Больше заняты Вы были тогда своим народом, чем нашими зданиями; вот что чувствует народ, вот что я чувствую, ибо я, волею Провидения, в сем отношении еще к народу принадлежу.

Безмерно счастлив я благодаря Вам; располагаю таковым всегда пребыть, ибо счастье мое от моих чувств зависит, не от Ваших. По всей вероятности, не смогу я условия выполнить, с коими Вы расположение свое связываете; не смогу всегда в Ваших глазах расти; природа людская возвышается, конечно, с течением лет и веков, но подвержена она временным падениям; это как индивидов, так и всего рода человеческого касается. Жду, что и Вас подобное не минует, пускай и редки будут подобные случаи, однако ничуть не уменьшит это нежной, нерушимой привязанности, какую я к Вам питаю.

Прощайте, мой герой! Да хранят Вас Небеса.

29. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт], 4 июня 1804 г.

Государь,

Предмет письма сего в сферу моих полномочий не входит. Поэтому по правилам следовало бы мне промолчать. Однако когда бы из деликатности пренебрег я высшим долгом, Вас бы предал, и притом из корысти, ибо в конечном счете мы нашими обязанностями пренебрегаем из одного эгоизма.

Ходят слухи о войне, и нынешние обстоятельства им правдоподобие сообщают. Россия против Франции выступит; говорят даже, что она <Россия> хочет Пруссию вынудить участие принять. Не верю я во вторую часть этого слуха. Была бы то политика прежнего времени. Ваши правила от правил прославленной Вашей бабушки отличаются. Вы Вашу личную власть расширяете, соседей не подавляя.

Но война с Францией весьма возможной представляется. По правде говоря, слишком мало я знаю о резонах, которые могут Вам приводить, чтобы Вас в войну втянуть, или те, какими Вы сами себя к этому решению готовите. Но чувствую я, что две страны, которые таким огромным расстоянием разделены, по природе своей не предназначены к тому, чтобы друг с другом воевать, а если политика против природы идет, всегда тот наказан бывает, кто первым мир нарушил. Сохраните за собой преимущество быть жертвой нападения. Война не сражение. Не мешайте французскому Цезарю 1400 верст пройти, чтобы до Вас добраться; всегда успеете в бой вступить, если французское войско остатки прежней любви к свободе решится все-таки принести в жертву мелкому тщеславию своего деспота.

Если нападет он на соседей Ваших, а Вы с ними трактатами связаны, имеете основания показать себя верным союзником, но коалиции лишь на то и годны, чтобы оборонительную войну вести; история своей печатью правило нравственное удостоверяет, согласно коему трактаты союзные допустимы только ради обороны. Признавать нового Императора или не признавать – это дела не меняет[338]. Если Вы его не признаете, пускай попробует Вас к тому силой принудить. Но как встретит он при исполнении такого планы кое-какие препятствия, зачинщиком быть не захочет; дерзнет Вас оскорбить, чтоб вынудить на себя напасть, потому что нуждается в войне, чтобы вместо ненависти сочувствие вызывать. Уступить ему в этом – значит принести в жертву по меньшей мере сотню тысяч русских храбрецов и столько же французских, а вдобавок помочь ему окончательно поработить нацию, которая слишком много страдала и унижения не заслуживает.

Если ответите Вы на оскорбление не военным походом, а манифестом, вновь выкажете себя антиподом коронованного солдата. Он свою нацию, которой всем обязан, вовлечь хочет в новую войну, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное якобы его особе. Вы великодушно оскорбление сносите, чтобы поберечь Вашу нацию, которая Вам стольким уже обязана, а Европу спасти от повторения прежних ужасов. Кого из двоих больше в Европе полюбят, кем сильнее потомки восхитятся, Солдатом мрачным и себялюбивым или же Монархом открытым и благодетельным? Говорю Вам о Европе и потомках, потому что уважением той и других должны Вы дорожить в жизни публичной. Сердце Вам подскажет, что, если начнет это уважение Вашим обязанностям противоречить, сумеете Вы им пренебречь.

Правитель французский утверждал, что в европейскую политику внедрил язык простой и открытый. В иные прекрасные мгновения революции держал он слово; нынче простота сия в том состоит, чтобы объявить во всеуслышание, что сей правитель может соседей безнаказанно задевать. Вы лучше сделаете. Подадите пример правдивости и прямоты; начали уже так поступать. О мой Герой! Не сходите с прекрасного этого пути.

Папа правительству французскому выдал эмигранта, которого Россия приютила[339]; по всей вероятности, постигнет его судьба несчастного Энгиенского. – Убийства эти носят революционный характер, и будь даже доказано неопровержимо, что следует во всех случаях судьбу великой нации подвергать опасности ради отмщения за смерть одного человека, осторожность требует подобные злодеяния по возможности скрадывать, ибо ныне тщетно стали бы мы пытаться их побороть с оружием в руках. Война их число лишь умножит, а деспотизму нарождающемуся она даже более полезна, чем вредна деспотизму окрепшему.

Если бросите Вы, Государь, взгляд внутрь Империи Вашей, новые отыщете причины для сбережения мира; скажу лишь об одной, которая всех прочих важнее. Чтобы осуществить все благодетельные свершения, которые Вы для блага Вашего народа замыслили, обязаны Вы править самодержавно. Однако, стоит Вам объявить войну, Вы самодержцем быть перестанете; в зависимость попадете от тысячи нужд вашей армии, а главное, от тех, кто эти нужды удовлетворяет; меж тем в мирное время Вы, напротив, повелеваете всеми действиями каждой ветви администрации Вашей, ускоряете или замедляете по собственной воле движения каждого, кто Вам служит. Судите сами.

Какие бы последствия это письмо ни возымело, докажет оно Вам, что если порой советовал я Вам к резким прибегать мерам, тем не менее насилие ненавижу; не станете Вы отрицать, что нежную питаю к Вам привязанность, коя выше стоит всех соображений, какие могли бы меня побудить о сей материи умолчать. Смею даже ожидать, что по причине глубокой Вашей доброты благоволите Вы мне листок бумаги прислать с одним только словом «да» или «нет», чтобы меня в неведении не оставлять. А если бы нашлось у Вас время к слову этому прибавить ответ, который благоволили Вы мне обещать на одно из писем моих, сделали бы бесконечно счастливым

Вашего Паррота.