Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота - Андрей Юрьевич Андреев

оттого, что, взойдя на престол или незадолго до этого, прониклись идеями возвышенными. Счастливы оттого, что твердую имеете решимость их воплотить в жизнь. Счастливы оттого, что в характере своем отыщете силу, необходимую для преодоления всех препятствий. Счастливы оттого, что неустанно трудитесь ради исполнения долга своего. Счастливы, наконец, потому, что всеобщую ощущаете благодарность.

Как счастлив был бы я сам, будь я уверен, что глубокое чувство, Вами мне внушенное, сделавшись в каком-то смысле взаимным, также и Ваше счастье упрочило! Ведь кто любим, не любя, счастливым не бывает. Наслаждаемся мы лишь собственным чувством. О Александр! В этот миг образ Ваш в сердце моем оживает. Вижу я, как встречаете Вы меня в первый раз в Петербурге, вижу лицо Ваше, полное сочувствия и вселившее в меня пламенное желание быть Вами любимым. – Слезы навернулись на глаза. О мой Герой! Друг человечества! Смертный, всем людям столь драгоценный. Если желанию моему не суждено сбыться, если предпочтешь ты моему сердцу чье-то другое – не думай, что сделаешь меня несчастным. Наслаждаемся мы лишь собственным чувством. Останется мне любовь к добродетелям твоим, любовь, коей в высшей степени ты достоин, и обрету я в ней счастье своей жизни. Да, останется она мне, потому что ты пребудешь всегда прежним, потому что продолжишь всегда братьев моих любить с прежней нежностью. – Но повторяю я старую свою просьбу. Когда пробьет час – вспомни обо мне и о слове, мне данном. Храню я пепел от письма твоего.

Паррот

27. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт, вскоре после 12 декабря 1803 г.][333]

Государь,

На сей раз эгоизм заставляет меня за перо взяться. Сердцу моему потребно увидеть несколько строк, Вашим сердцем продиктованных. После отъезда моего из Петербурга не однажды выпадали мне такие минуты, когда приходилось, чтобы в людях и обстоятельствах не разочароваться окончательно, призывать на помощь всю природную доверчивость, приходилось вспоминать обо всех тех твердых правилах, какие я в письмах к Вам поминал многократно.

Единственного письма, какое я от Вас получил, нет более; пепел его до сих пор не ожил. Будь это письмо цело, перечитывал бы его в трудные минуты, и каждое слово, рисуя чистую душу моего героя, мою бы очищало. «Негоже человеку быть одному», – сказал древнейший из мудрецов, чьи писания до нас дошли[334]; однако же обстоятельства так часто человека нравственного в одиночестве оставляют!

Виню себя в самонадеянности за то, что именно с Вами сблизиться замыслил, и попади это письмо на глаза какому-нибудь профану, воображаю, какие ложные выводы он бы из него сделал. Наедине с Вами могу этого не страшиться, сердце мое чувствует глубоко, что Ваше мне никогда подобного упрека не бросит. И все же в самонадеянности себя обвиняю. Но как быть? С самой ранней юности чувствую настоятельную потребность отыскивать все истинное и доброе, привязываться к нему, растворяться вполне в том существе, которое, как кажется мне, более всего походит на идеал, который я в душе ношу, с которым сравниваю все, что меня окружает. – Храню у себя в кабинете Ваш портрет в ожидании того времени, когда заведет Университет салон, где его повесить будет возможно[335]. Чернь его находит непохожим именно потому, что похож он на Вас, потому что художник меня понял. Чернь, привыкшая Вас при дворе или на смотрах видеть, только там Вас видеть и умеет. Но потомство картину сравнит с деяниями Вашими и найдет, что портрет похож. Вот что меня к Вам постоянно возвращает, хотя фортуна и обстоятельства только и делают, что меня от Вас отдаляют.

Деяния Ваши – если славу любите, ведите дневник, в коем деяния Ваши станете сравнивать с Вашими мыслями и чувствами, подробный дневник, который потомкам расскажет, насколько желания Ваши и любовь к человечеству превышали все, что Вы совершить смогли; пригодится он Вам. Но если безразличны Вы к славе, если чувствуете, что, как бы ни сложились дела, довольно Вам будет собственной в том уверенности, – тогда дневника не ведите, а освободившиеся минуты Империи посвятите.

Я Вам советы даю! Потому только, что знаю свое несовершенство, чувствую, как далек я от идеала, для меня недосягаемого. О Александр! Видите, на какую высоту желаю я моему кумиру вознестись.

Просил я у Вас письмо. Исполните Вы мою просьбу. Ответите на это письмо и на то, что 12 декабря написано. Никогда Ваш народ об этой переписке не узнает, но когда бы узнал, простил бы мне, конечно, похищение нескольких мгновений существования Вашего. Имей Вы нужду в дополнительном аргументе, который бы Вас убедить мог, воззвал бы я к Вашему чувству справедливости. Наградили Вы всех, кто делом крестьян лифляндских занимался. Я к нему тоже касательство имел; позвольте же мне теперь, задним числом, о корысти вспомнить и у Вас награду испросить.

Будьте счастливы! Вот желание самое заветное

Паррота.

28. Г. Ф. Паррот – Александру I

Дерпт, [19 мая 1804 г.]

через день после Вашего отъезда[336]

Государь,

Хотел я Вам написать вчера утром, но не сумел. Два часа утреннего уединения, с которого я каждый день свой начинаю, в мыслях о Вас провел; перо меня не слушалось. – Но не пропали они, эти два часа. Вспомнил я одну за другой все минуты того сладостного часа, который Вы мне уделили, и оттого лучше стал. Наслаждайтесь же сим триумфом, прекраснейшим, с каким я Вас поздравить могу. Любовь моя к добродетели еще более чистой сделалась; лучше я научился собою властвовать; надеюсь смирить однажды то нетерпеливое желание блага, которое меня снедает и которое, пожалуй, к эгоизму ближе, чем подумать можно; открыли Вы мне эту истину 16 мая. Судите же сами, имею ли я причины Вас любить, полагать, что Вы меня несравненно лучше. Не бойтесь, что о Вашей особе сужу с пристрастием; не сомневайтесь, что, если появятся у меня основания в Вас изъян заподозрить, тотчас Вас о том извещу со строгостью, пропорциональной живости привязанности моей; желаю, чтобы кумир мой настолько к идеалу приблизился, насколько это природа человеческая позволяет. Александр! Счастлив я, что могу Вас таким образом любить. Сомнения Ваши касательно сей возможности меня не поколебали, а когда бы даже возымели они сие гибельное действие, женщина из народа, которую толпа, Вас окружавшая, раздавить была готова, меня бы к прежнему воротила раз и навсегда. «Пускай меня раздавят, – кричала она, – ведь я увидела моего Императора». – Оцените же возвышенный инстинкт, в нас природой вложенный. Когда бы не Вас эта женщина