Конспект - Павел Огурцов

Лица окликнувших меня пожилых женщин были смутно знакомы, но кто они я не вспомнил. И еще я удивился тому, что прошло больше полугода, как освободили Харьков, а власти все еще не прихлопнули частную торговлю.

Неужели снова собираются ввести НЭП? Дай-то Бог, но что-то не верится.

Шел пешком. Два несчастных угловых двухэтажных дома, в которых спокон века были продуктовые магазины, и те сожгли. Но трехэтажный с аптекой и четырехэтажный модерн целехоньки. Вышел на Нетеченскую набережную — разрушена добрая половина дома, принадлежавшая моему деду, в котором почти до войны жили Кропилины, а мы с Гориком пьянствовали у Коли Кунцевича. Вместо моста через Харьков — кладки. Остовы сожженных зданий при дневном свете выглядят еще более зловеще.

Я шел по Сумской и, дойдя до Совнаркомовской, не удержался и свернул к своему институту. А, свернув на Совнаркомовскую, не сводил глаз с противоположной стороны, пока не увидел низкую и широкую гранитную плиту у входа — ее и крыльцом не назовешь. И представил рядом с ней на стене мраморную доску с золотыми буквами: «На этом месте...» Меня бросило в жар: ты с ума сошел, это же издевательство! Я отвернулся и заставил себя больше на это место не смотреть.

До самого института все дома целы, цел и институт. Затаив дыхание, открываю дверь, поднимаюсь по лестнице и вижу, как сидящий за своим столом Григорий Иванович встает и, подойдя к лестнице, улыбаясь, смотрит на меня. Мы обнялись, он усадил меня рядом с собой, расспросил, откуда, куда, где Марийка Стежок, что собираюсь делать. Потом рассказал, что институт эвакуировался в Адлер на дачу нашего профессора Колесникова, но занятий там не было.

— Григорий Иванович, а вы как пережили?

— А мы с моей старухой никуда не уезжали, как-то уцелели, и ладно! Я тебе вот что скажу: приходил твой дружок Женька Курченко.

— Когда?!

— Когда Харьков освобождали. Он и освобождал. Офицер, на погонах две звездочки и пушки — артиллерист.

— Он же завербовался в Сибирь.

— Было, это было. Но он оттуда добровольно пошел в армию вместе с этим, как его... Эриком Чхеидзе. Сами захотели. Сказал — добились, чтобы взяли.

— А как у него дела — не говорил?

— Сказал — все живы, и жена, и дочка, только мать похварывает.

— Один раз заходил?

— Один раз. Заскочил перед выступлением.

— А Мукомолов не приходил?

— Не приходил. Больше никого из ваших не было, ты — второй. Ты после Киева домой заедешь?

— Постараюсь.

— Обязательно зайди. Вы все друг про друга спрашивать будете, так мне надо знать, куда ты распределился.

Обедали втроем. Рассказал о Жене Курченко. С лица Сережи не сходила улыбка.

— Наша диктатура пролетариата. Лиза, помнишь? — Как не помнить! — Лиза перекрестилась. — Слава Богу, что и сам уцелел, и дома все живы. Храни их Господь!

Вечером, когда Клава, Нина и Галя пообедали, Лиза сказала им:

— Мы днем поспали, так вы уж ложитесь — я сама уберу. Они сразу улеглись.

— Завтра поговорим, — сказала Нина. В кухне-передней подошел к Лизе.

— Ты чего?

— Вытирать посуду. Ладно?

— Ладно. Только сначала принеси ее сюда.

Сережа вытер стол, выключил настольную лампу, разложил какие-то бумаги и углубился в них. Наверное, опять в своих артелях работает, а я и не спросил.

3.

Позавтракали все вместе быстро, почти без разговоров, и стали расходиться на работу. Лиза собралась в магазин, а я отвезти директорское письмо — надо же его отдать. Перед уходом спросил Сережу:

— Ты работаешь там же, где работал до войны?

— Я сейчас работаю в Богодухове.

— Как в Богодухове?!

— В двух тамошних артелях.

— Три часа езды в один конец!

— А я езжу раз, много — два раза в неделю. Работаю дома. В Харькове их начальство и арбитраж.

— А почему не работаешь в Харькове?

— А в Харькове меня не брали на работу. Это целая история. Ты торопишься?

— Нет, еще успею.

— Тогда садись.

После прихода немцев Сережа обратил внимание на то, что наши люди, не зная немецких законов и путаясь в распоряжениях местного начальства, попадают впросак и имеют лишние неприятности. Убедившись, что сапожным ремеслом, как когда-то в Ростове, не проживешь, он надумал открыть юридическую консультацию: и людям помощь, и на жизнь заработать. Городская управа дала разрешение на открытие юридического бюро — так они назвали консультацию.

— По протекции?

— Без всякой протекции — Галя только начинала там работать. Идею одобрили, разрешение дали охотно, помещение предоставили и помогли нужной литературой.

— У тебя был штат?

— Уборщица по совместительству — весь мой штат. Я начал работать один, думая, если дело пойдет, привлечь знакомых юристов, но дело не пошло — людям нечем было платить. Дал бесплатно несколько советов, и бюро пришлось закрыть. Тогда я и стал шить обувь и возить ее в села — жить на что-то надо было. Когда пришли наши меня обвинили в сотрудничестве с немцами. Нет, не арестовали, не репрессировали, не судили — вызывали в НКВД, допрашивали, заставляли писать объяснения. Обвинение не подтвердилось, и меня, в конце концов, оставили в покое, но на работу нигде не брали. Как же: владелец частной конторы, да еще при немцах, чуть ли не коллаборационист.

— А в Богодухове взяли?

— А в Богодухове взяли. Но дело не в Богодухове. Когда в 32-м году меня вычистили из наркомпочтеля, хотя и записали, что разрешено работать юрисконсультом, на работу нигде не принимали. Тогда Хрисанф и Федя посоветовали попытать счастья в негосударственных организациях. Так я и оказался юрисконсультом в товариществе слепых, а потом и в товариществе глухонемых. Возможно, негласное распоряжение — таких, как я, в государственные организации не принимать. Я вспомнил об этом, когда узнал, что в Богодухове работают артели, и меня там приняли. Но я скоро вернусь в товарищества слепых и глухонемых. Они начинают работать, и я с ними уже договорился.

Поехал трамваем, но на Совнаркомовской вышел и пошел на Сумскую — захотелось посмотреть на то место, где стоял памятник Шевченко, разрушенный немцами. Когда в Подуральске мы с Марийкой прочли об этом в какой-то газете, горе и гнев охватили нас, и они не проходили. Я шел по противоположной городскому саду стороне и ждал: вот скоро сквозь голые ветки дубов увижу это место. И вдруг увидел памятник Шевченко. Стоял и не верил своим глазам. Потом пошел дальше, перешел улицу против памятника и обошел вокруг него. Все фигуры целы и невредимы. Старый осел! — выругал я себя. — Ты же давно читал о том, что никогда не врут так много, как во время войны, и веришь всему, что пишут наши газеты! Но хорошо, что это была ложь. Я еще раз обошел вокруг памятника, любуясь им, вспомнил, что на его открытии Горик на пари произнес здесь речь и вдруг глазами стал искать место, где бы установить мраморную доску с золотыми буквами... Да что же это со мной делается! Второй раз ищу место для мемориальной доски, посвященной нелепым событиям. А до других, не нелепых, Горик не дожил. Он был незауряден, умен, с задатками стать, по меньшей мере, хорошим врачом, а может быть и большим ученым. Погиб из-за мерзавцев, затеявших эту войну, и останется безвестным. А разве он виноват? А разве он один такой? Загубленные, юные, несостоявшиеся жизни. Конечно, примерещившиеся мне мемориальные доски — нелепость, но не оставаться же им безвестными!