Конспект - Павел Огурцов

— Проходи, проходи! Давно приехал?

Пол в передней и первой комнате, — дальше ее я никогда не был, — пыльный и замусоренный.

Большой стол сплошь заставлен посудой, грязной или чистой, с едой или пустой — я не рассматривал. На Владимире Степановиче поверх вечной бархатной, сильно облезшей куртки — черный меховой жилет с серыми пятнами и домашние туфли с потертым мехом.

— Право не знаю, стоит ли тебе раздеваться. Я сегодня еще не топил.

Я снял шапку, шарф и расстегнул шинель. Владимир Степанович переставил посуду, освободил на столе место, поставил графинчик, хрустальные рюмки и выложил на тарелки какую-то закуску.

— Садись!

Сел рядом и еще немного с чем-то на столе повозился.

— Я читал твое письмо, то, в котором ты писал, как умер Гриша. У меня друзей-приятелей было много, но Гриша — один, другого такого не было. Ты мне вот что скажи: почему хорошему, честному человеку досталась такая тяжелая, безрадостная жизнь? А? Выпьем за память о нем. Закусывай, закусывай, а то опьянеешь. Это спирт, разбавленный, правда, но все равно покрепче водки. Вот умру, и моя память о Грише умрет вместе со мной. А ты — вот что: я не сомневаюсь — отца ты не забудешь, но этого мало, ты передай память о нем детям и внукам — нельзя, чтобы память о хорошем человеке совсем пропала. Разве это справедливо, что какого-нибудь выдающегося мерзавца будут помнить многие поколения, а простых хороших людей забудут? Будто их и не было.

Я молчал. Если будут у меня дети и внуки, — надеюсь, что будут, — я расскажу и об отце, и не только о нем, но и о близких ему людях, и не только о родственниках, но и о его друзьях, о погибшем на Кубани офицере и о Владимире Степановиче. Расскажу и о Горике. Сказать Владимиру Степановичу, что расскажу и о Горике не могу: у него погиб сын, а разве Горик ему дороже сына? Я сына видел только в детстве, раз или два, совсем его не помню и ничего о нем не знаю.

— Владимир Степанович, вы что-нибудь знаете как погиб Толя?

— А что мы, родители, вообще знаем о том, как погибают наши дети, кроме того, что за родину? Подумаешь, удивили — за родину. На фронте все сражаются и гибнут за родину. Толя погиб, конечно, за родину, ни он первый, ни он последний. Но не за Сталина и социализм. Слышать я этого не могу, сколько бы ни кричали. Кончится же эта мерзость когда-нибудь? А, ты как думаешь?

— Должна кончиться, вот только когда...

— И я надеюсь, всему на свете бывает конец. Давай выпьем за упокой души Толи, Горика и других таких же. Закусывай, закусывай. Ты еще куришь?

— Курю.

Владимир Степанович придвинул и открыл лакированную деревянную шкатулку с самосадом и пачкой аккуратно нарезанных из газеты листиков.

— Закуривай.

Когда мы скручивали папиросы, Владимир Степанович высекал кресалом из кремня огонь и мы прикуривали от тлеющего трута, я заметил, что Владимир Степанович весь в пепле. Сказать? Струсить? Все равно снова обсыплется. Но ведь не может быть, чтобы в больнице за ним хоть немножко не ухаживали.

— Встаньте, пожалуйста, на минуточку, — сказал я. — Ну, пожалуйста!

Он удивленно-растерянно на меня посмотрел, но встал. Я ладонью струсил пепел с жилета, брюк и туфель.

— Ну, спасибо, — сказал он, обнял меня, положил голову на мое плечо и вдруг я услышал что-то среднее между вздохом и стоном и понял, что он заплакал. Но он вскоре сдержался, выпрямился и ладонью толкнул меня в плечо.

— Прости за слабость. Ты не торопишься?

— Нет, не тороплюсь.

— Тогда сядем. Теперь все куда-то торопятся.

Я собрался расспросить его о Толе, но понял, что заговорить об этом просто так нельзя, только при случае.

— Давай еще по маленькой, — сказал Владимир Степанович, наполняя рюмки, которые, действительно, были маленькие, и я вспомнил, что они с отцом пили тут из рюмок побольше. — Я вот что хотел тебя спросить: как встретила Гришу Ксения Николаевна?

— Не знаю. Когда я пришел, папа уже был у нас.

— Ах, да, да, да... А кого ты раньше увидел — мать или отца?

— Наверное, ее, но я промчался в нашу комнату, ничего не замечая.

— Да, да, да... Удивительное предчувствие! Ну, а потом ты с ней разговаривал? Я не понимал, зачем ему это нужно, но отвечал.

— Потом я сказал ей, что бегу за скорой помощью.

— А не заметил, какое у нее было выражение лица?

— Заметил, перепуганное и растерянное.

— Еще бы! Она с Гришей разговаривала?

— При мне — нет, а без меня — не знаю.

— А дома был еще кто-нибудь?

— Никого: взрослые — на работе, дети в школе.

— А после Гришиной смерти? Она что-нибудь тебе говорила?

— Говорила не мне, а так, ни к кому не обращаясь: «Это он за мной приходил». Несколько раз.

— Да-а. Ох, и боится она смерти!

— Почему вы так решили?

— Да ведь там отвечать за грехи придется.

— Да она неверующая.

— Верующая — неверующая — это, брат, дела не меняет. Никто не знает, что там, после смерти, никто оттуда еще не возвращался.

— А случаи клинической смерти? — спросил в надежде услышать объяснение этому таинственному явлению.

— Читал я о таких случаях, хотя самому наблюдать не приходилось. Это как такой глубокий обморок, когда даже и сердце, и дыхание замирают, и большой риск на самом деле умереть, не выйдя из этого состояния. Только и всего: душа-то еще на месте, значит — не умер. Ты думаешь, неверующие такие умные, что точно знают — за гробом ничего нет? Не могут они этого знать! Это только у Толстого Ерошка, напившись чихиря, говорит: «Трава вырастет». А я так думаю, что он только хорохорится, хочет убедить себя в этом, чтобы не думать об ответственности за свои дела, хотя этот Ерошка — ангел по сравнению со многими нынешними. Неверующие могут быть не глупы, но они и не умнее верующих. Неужели ты думаешь, что тот же Луначарский умнее Павлова или Эйнштейна? А Ленин и Сталин умнее Гегеля и Канта? Даже смешно. Да и не в уме тут дело. Бога нет, никакой загробной жизни быть не может — так неверующим положено утверждать, так они, наверное, привыкли думать. А подсознательно уверенности в этом нет: а вдруг? Вот и боятся они смерти больше верующих: таких они дел натворили в своей жизни, по-старому говоря, грехов. Ведь моральных тормозов у них — никаких.

— А верующие тоже творили: инквизиция, Иван Грозный, да мало ли их!

— Ну, а я что говорю? Верующие, неверующие — это дела не меняет, только у неверующих никаких тормозов нет.

— Владимир Степанович, вы думаете — умерших на том свете будут делить на грешных и праведных?

— Ну, зачем же так примитивно! Даже не ожидал. Пойми простую вещь: человечество развивается, и с развитием меняются его представления обо всем, а ты сейчас оперируешь средневековыми понятиями.