Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

мистицизму: Пифагор, Платон, Плотин, что-то в этом роде. А ближе всего по духу Бердяев и Ортега-и-Гассет, их тексты я читаю как будто свои собственные. И Борхес – его ведь тоже можно назвать философом, в какой-то мере.

Линия традиционалистов, Е. Головин – не близки?

В свое время все это было весьма любопытно. Ну, не Головин, конечно, а Рене Генон – и более широкий круг исследователей духовных традиций, от Гурджиева и Фулканелли до Юнга и Элиаде. Сейчас интереснее первоисточники, а не последующие интерпретации, тот же Пифагор или Экхарт. Я был знаком с Вадимом Рабиновичем, поэтом и крупнейшим специалистом по алхимической традиции – вот он был крайне интересный человек. А в традиционалистах геноновской школы все-таки смущает пафос отрицания ценностей западного мира. Этот мир несовершенен, но в отрицании его есть какая-то нездоровая гордыня. И несправедливость.

Мне как раз кажется, что Генон в своем отрицании западного мира слишком засмотрелся в сторону Востока (ислам и йога), а вот Эвола не только четче трактует основные посылы традиционализма, но и вполне справедлив в своей критике Запада… Спросил о них, потому что хотел узнать о причинах твоего интереса к аристократии. Имею в виду твой роман «Аристократ», выкристаллизовавшийся из него «Кодекс аристократа», твое регулярное общение с представителями отечественных и европейских дворянских семей. Аристократия возрождается, не переставала быть?

В Европе крупная аристократия никогда не теряла власть. Другое дело, что после крушения монархий в двадцатом веке какие-то старые семьи потеряли значение, но все главные все равно остались, просто ушли в тень, прекрасно себя чувствуют за кулисами. Чем ближе узнаешь этот круг, тем больше понимаешь, как мало в этом смысле изменилось за последние несколько веков. России это не касается, конечно. Здесь с аристократией покончено, и маловероятно, что скоро что-то возродится.

Монархия – может быть, вполне, ее можно учредить в один день, а вот настоящая аристократия вырастает очень медленно. Но вообще-то, меня больше занимает не аристократия как историческое сословие, а аристократ как психотип, как определенная ментальность – и, если угодно, как путь познания и духовная практика. Звучит, полагаю, странно, но как раз об этом мой роман.

Да, «Кодекс аристократа» звучит в духе чуть ли не конфуцианского этическо-практического наставления («Аристократ не работает против своей воли, по приказу и принуждению. Подобная работа никогда не составит основу его жизни»). Расскажи, пожалуйста, о своей семье?

Во мне пересеклись самые разные линии, среди предков – и высокородные дворяне, и священники, и купцы, и казаки. И русские, и нерусские. Через Ланских я косвенно связан с Пушкиным. А вырос я в старой московской семье. Прадед дружил с Булгаковым, Ильфом, Олешей, Шкловским. Бабушка – с семьей Шостаковичей. Дедушка – крупный физик, лауреат государственной премии. Тут вдруг оказалось, что среди священнической родни, вероятно, есть священномученики – не так давно канонизировали сразу многих погибших при Сталине. Вот, работаю теперь с документами, выясняю…

Аристократия у нас выкорчевана. А новый раскол, не на красных и белых, а на «государственников» и «либералов» – как скоро он преодолеется и преодолеется ли?

Полагаю, что никогда. В смысле, не это конкретное противостояние, которое тоже длится не одно столетие, а раскол как таковой. Похоже, что это сущностное свойство русской истории. Кто породил наибольший раскол: Ленин, Петр Первый, Алексей Михайлович с Никоном? Может быть, Орда или князь Владимир, насадивший христианство? Сейчас я думаю, что в нашей расщепленной двуглавой цивилизации раскол имеет какой-то фундаментальный смысл. Может быть, это постоянное болезненное напряжение производит жизненную силу. А, может быть, просто родовая травма, от которой никуда не деться. Правда, в ситуациях больших кризисов и катастроф у нас происходит мгновенная консолидация и мобилизация общества, что дает возможность спастись и выжить. Так что можно сказать, разъединенность в мирное время помогает сгенерировать мощную энергию при объединении в условиях опасности. Принцип термоядерной реакции.

Как известно, раскол, к сожалению, распространяется на литературу, идеологически маркировано стихосложение: рифмованное – значит, охранитель, верлибр – прогрессист, вестимо. В своих стихах ты чаще обращаешься к традиционной строфике и рифмовке – чем обусловлен этот выбор?

Мне трудно представить, чтобы действительно серьезные авторы и исследователи враждовали из-за этого. Обычно это удел людей в поэзии случайных, даже если их имена ненадолго оказываются на слуху. Но ты прав, мне комфортнее в классической форме – хотя как только в своей жизни я не писал! Еще в юности я сформулировал, какие черты обязательно должны быть в стихах, чтобы мне понравиться. Всего три условия: внешняя простота, внутренняя сложность, благозвучие. Почти гегелевская триада, да? Мне хочется, чтобы мои стихи нравились хотя бы мне самому, и в классической манере это сделать проще, чем в свободном стихе. Преимущество строгой формы в том, что она дает возможность освободиться, в то время как верлибр страшно сковывает. Обычная диалектика. А что касается таких ценимых критикой вещей, как новаторство, авторский голос, наличие собственного художественного мира, актуальность, неожиданная образность, «приращение смысла» и т.д. – все это, может быть, и неплохо, но для меня не так важно. И уж точно ради этого нет необходимости ломать размер, классическая форма весьма пластична и дает прекрасную возможность для внутреннего эксперимента. Обрати внимание, что те, кто начинали как невероятные новаторы и жили достаточно долго, в своем развитии возвращались к классическому письму: Пастернак, Заболоцкий, Ахматова… Даже такой замороченный, изломанный поэт, как Бродский, перед самой смертью перечитывал стихи англичанина Эдварда Томаса, ясные, с сильным подтекстом, в духе озерной школы или Фроста – и повторял: «Вот только так просто и надо писать!» Фактически это его поэтическое завещание.

Бродский опять же и считал, что «если же намереваетесь использовать форму свободного стиха для выражения нового современного содержания – проблем не будет. Стихи могут гулять нагишом, но все же порой хочется видеть их одетыми» (интервью Анн-Мари Брумм, 1974). А переводишь ты сейчас – сужу по публикациям в твоем Фейсбуке – псалмы. Есть ли новейшая, новая духовная поэзия? Из прозаических легко вспомнить произведения А. Сурожского, А. Шмемана, А. Меня и других, а как обстоят дела с поэзией?

Есть авторы, привычно ассоциируемые с христианской темой: Олеся Николаева, о. Сергей Круглов, Ольга Седакова, уже ушедшие Сергей Аверинцев, Игорь Меламед. Кто-то мне нравится больше, кто-то меньше. Особенно любопытно, когда религиозная проблематика вдруг появляется у авторов иронических или циничных. Контраст добавляет остроты. Например, когда христианский цикл пишет постмодернист Тимур Кибиров – и, кстати, здорово пишет. Не говорю уже о рождественских стихах Иосифа Бродского, совершенно прекрасных. По большому же счету, любая настоящая поэзия религиозна. Когда Блок говорит, что стихи – это молитвы, а поэты