Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

не забывает упомянуть, что тело героя опирается на «левую» руку, тогда как Тане нужно, чтобы луна появилась с «правой» стороны. Благополучно преобразившись в пролетария, Петр проявляется как законченный большевик, большевик во всем. «Он за эти пять лет почти физически не изменился… из деревенского парня превратился в городского, но не в такого городского щеголя, каких нынче развелось очень много, а в парня в лучшем смысле слова, в парня, который без ропота, по совести прет и попрет дальше возложенную на него партией и рабочим классом работу…» Старый друг Тани, сын «крестьянского бедняка» Вавилы – чистый, прямой представитель своего класса. В Петре все говорит о его социальной и политической сметке. «Его не сломили голод, холод, тиф, фронты и работа. Он стал еще более закаленным…»[1540] Сопоставление естественной жизни Петра с искусственной жизнью Тани демонстрировало опасности, которым подвергались крестьянские дети при привитии им в университетах буржуазного, академического образа жизни. Пролетариат создавал иммунную систему против соблазнов, представленных немощной буржуазией, которую НЭП вызывал к жизни; но если пролетарский организм оказывался слишком слабым, побеждал инородный организм. Столкнувшись с НЭПом, Петр остался непреклонным, стойким крестьянским пролетарием, а более слабую Таню это столкновение подавило. Екатерина Трощенко обосновывала контраст между Петром и Таней: «Крестьянин, пришедший в город и захваченный фабрикой, хотя и медленно, но все же освобождается от типично крестьянской психологии. Происходит пролетаризация во всех отношениях. Крестьянин, попавший в большой город, в столицу и не попавший в ряды пролетариата, больше всего склонен усваивать черты люмпен-пролетариата. Крестьянская учащаяся молодежь, вернее – известная, наименее устойчивая ее часть, не будучи взята с первого момента поступления в школы в рамки четко-определенной общественной работы, не будучи подвержена, быть может, особому, более основательному воздействию со стороны коллектива партийного и комсомольского, оставленная без внимания в политической своей неграмотности, очень легко превращается, так сказать, в люмпен-интеллигентов. Отдельные, в конце концов, редкие случаи самоубийств, показывают нам уже полный распад личности»[1541].

Петр объясняет, что в деревне крестьяне говорили ему, что он не сдал ни одну позицию.

«Нет, [отвечает Таня] вы все такой же, как были и раньше…». – «<…> А вот вы, Татьяна, очень изменились…» – «<…> Я ведь не была на фронте. Все время околачивалась в селе, а с осени двадцатого года – в Москве. А в Москве, вы сами знаете, неплохо живется…»[1542]

Петр клянется, что, встреть он Таню на улице, не узнал бы ее, такой она стала прожженной и упадочной. Тут Петр берет с полки томик стихов Александра Блока и начинает его листать. «Как там любили, гибли и боролись… Эта строчка очень хороша и мне нравится, а остальное так себе. Я не верю, что все умрет на земле…»[1543] Строки декадента-символиста нужны Малашкину для того, чтобы вызывать ассоциацию с горячей темой «упадничества в литературе»[1544]. Блок, а еще больше Сергей Есенин, покончивший жизнь самоубийством в 1925 году, рисовали мир, родственный тому, в котором очутилась Таня. Бухарин видел в Есенине «отдушины» для ищущей себе выхода чувственной энергии молодежи[1545]. «И основной, может быть, недочет комсомольской работы сейчас сводится к тому, что мы не научились ею удовлетворять эмоциональные запросы молодежи, – размышлял вслух секретарь РАПП Владимир Владимирович Ермилов. – <…> У молодежи выросла и обострилась потребность в товарищеской среде, в интимности, в дружбе, в нежности и т. д. Тяга молодежи к Есенину имеет часто именно эти корни»[1546]. Сердобольные комсомольцы видели в Есенине «жертву бездушного времени»[1547].

«Есенин талантлив, – не отрицал Николай Бухарин, – но „есенинщина“ – это самое вредное, заслуживающее постоянного бичевания явление нашего литературного дня»[1548]. «Есенинщина» была в его глазах «отвратительной напудренной и нагло раскрашенной российской матерщиной, обильно смоченной пьяными слезами», он видел в ней «внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни». Под «есенинщиной» критики еще понимали ориентацию на приватность, выражение «гнилого индивидуализма», «свободной любви» и «разложения». «Сейчас нужна литература бодрых людей», – писал Бухарин, призывая пролетарских литераторов сосредоточиться на живых людях, «с особой психологией»[1549].

В заключительный период своего творчества Есенин, по общему мнению, изображал духовную, если не физическую смерть тех, кто не мог идти в ногу с новой эпохой[1550]. Опираясь на идею выживания наиболее приспособленных, большевистские моралисты считали, что сверхчувствительные души неспособны выдержать испытания революционного пути. «Беда Есенина, – утверждал Вячеслав Павлович Полонский, – что он оказался неспособным преодолеть влияние среды, которая в городе его окружала, а окружала его среда беспутная и распутная». Есенин был «деклассированный поэт». «И там, в этой среде деклассированных или прижатых революцией, тех, кому предстоит социальная смерть, кого революция постепенно изжует и переварит, там, конечно, эти пессимистические явления вполне уместны», – считал Луначарский. Тот, кто осознает свое положение, «ему каюк». «Есенинщина есть наиболее организованное, я бы сказал даже – массовое внешнее проявление стремления создать какую-то идеологию упадочничества»[1551].

Московские участники диспута о повести Малашкина признавали, что сказанное по поводу Есенина применимо и к Тане: оба пытались покончить с собой, потому что не могли найти внутренних ресурсов, чтобы соответствовать новым задачам и целям, которые ставила перед ними революция[1552]. «Чрезвычайно характерен тот тон презрения и „безжалостности“, в котором обсуждается всякий случай самоубийства в студенческой среде, – отмечала Трощенко. – Некоторых, особенно впечатлительных, такое отношение коробит, вызывает в них возмущение; но надо сказать, что если иногда отрицательное отношение к самоубийству и принимает грубые формы (неуместные остроты, насмешки, чуть ли не издевательства), то это от недостаточной культурности, страшного в этом ничего нет. Наоборот, в основе такого отношения лежит здоровый протест против поступка антиобщественного и противоестественного. Самоубийца никогда не был героем в глазах нашей молодежи. Такая реакция на самоубийство со стороны молодежи – это один из моментов мобилизации жизненной энергии всего организма на борьбу с болезнью, это проявление тенденции положительного развития психики нашей молодежи»[1553]. Распознав привлекательность романтического самоубийства, Демьян Бедный писал: «Цель жизни – для того, кто хочет к ней идти, – / Не на „есенинском“ пути»[1554]. Владимир Маяковский хотел «выставить вместо легкой красивости смерти другую красоту». Вместо знаменитого есенинского отчаяния – «В этой жизни умирать не ново, / Но и жить, конечно, не новей» – Маяковский предложил собственную поэтическую максиму, подчеркивающую оптимистическое, созидательное отношение к жизни:

Для веселия

            планета наша

                        мало оборудована.

Надо

       вырвать

                   радость

                               у грядущих дней.