Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

внимательном рассмотрении бинарный анализ Макарова оказывается более сложным: две категории превращаются в три, когда он разбивает отрицательный тип на студентов, почти потерянных для пролетариата, и мелкобуржуазных студентов-упадочников. Трехступенчатая типология была присуща анализу вузовской общественности времен НЭПа; мыслящие эсхатологически, большевистские моралисты нуждались в положительных типах студентов (тех, кто спасен, потому что они достигли света коммунизма), в отрицательных типах (тех, кто обречен, потому что они так и не вступили на путь, ведущий к свету коммунизма) и в промежуточных типах – тех, кто все еще разрывался между двумя полюсами.

Героиня Малашкина явно принадлежит к промежуточному типу. Макаров дал понять, что ее неустойчивая, колеблющаяся классовая личность не выдержала бремени требовательного академического окружения. Чтобы пройти через многообразное горнило «логических поединков», чтобы не отчаяться и не опустить рук, в студенте должна быть заложена «могучая психическая сила». Он отмечал, что работники физического труда, приходя в высшие учебные заведения, как правило, впервые в своей жизни сталкивались с сокровищницей человеческого знания. «Пламенная жажда знания, самая идеалистическая, самая бескорыстная» сопровождалась у одних сознанием, что только наука сделает пролетария настоящим «хозяином трудового общества»; на других «голод знания» действовал в чистом виде как «стихийный порыв, способный все преодолеть».

Без сомнения, вуз заслуживал превозношения как «тот котел, в котором таинственно вываривается, среди взрывов и потрясений, как в магическом котле средневекового алхимика, человек будущего». Но именно потому, что, по словам Макарова, пролетарское учебное заведение производило «колоссальный психический переворот, настоящую революцию в душе юноши» за какие-то два-три года, он внушал мысль, что столкновение молодой девушки с умственным трудом чревато опасностями. Годы занятий были годами «брожения, исканий, ломки, потрясений» и могли завершиться катастрофой. «Однажды – нервный припадок тяжелее других; быстро развертывается помешательство в буйной форме, пропадает молодая рабфаковская головушка, едва вкусив чаши научной мысли»[1580].

Макаров был далеко не единственный моралист, озвучивавший подобные опасения. Так, М. Постников соглашался, что упадочные настроения указывали на «болезненность перехода от физической к умственной работе»[1581]. А согласно Трощенко, университет легко подрывал «хрупкую психику» молодых пролетариев. Такой шаг вызывал «отдельные отклонения», обусловленные «специфичностью вузовской обстановки» с ее пресловутой тенденцией к обособлению. Отсюда отказ от «активного участия в общественной жизни вуза», торможение удовлетворения «политических, общественных интересов», затушевывание «остроты потребности в общественной деятельности» – все те симптомы, которые так красочно описывал Малашкин[1582].

Но что же все-таки погубило его главную героиню Таню Аристархову – ее крестьянское происхождение или ее незавершенный вход в рабочую среду? Хотя Макаров считал и рабочих и крестьян в равной мере «пролетарскими студентами», он настаивал, что в университетах отличие между этими классами все же остается ощутимым. «Студент-селянин приходит в высшую школу, прежде всего, зачастую почти не соприкоснувшись с большим, напряженным, хозяйственным бытом страны; отсюда и его собственный психический ритм, темп души – значительно медленнее, чем у студента-рабочего. Студент-селянин часто обрисовывался как флегматик, добродушный и несколько недоверчивый долгодум, мало знающий общество, особенно городское, но глубоко, медленно и верно раскусывающий и наблюдающий отдельного человека – черта, воспитываемая сельскими хозяйственными отношениями». Студент-рабочий, напротив, «скорее – но и успешнее идет к выводам, мыслит находчивее»; он «чаще изобретает, но чаще и ошибается»[1583]. Антонов-Саратовский подмечал сильное чувство классовой гордости студентов с мозолями на руках: «„Я рабочий“ говорится с несколько преувеличенным сознанием собственного достоинства». О таких говорить дурно не рекомендовалось, «иначе нанесешь личное оскорбление». «Студент-рабочий критикует с точки зрения здравого смысла всего класса – некий коллективистический критицизм; крестьянин подходит с недоверием, как бы его не обманули – мнительный критицизм. Одним словом, у рабочего критика объективна, у крестьянина субъективна». Антонов-Саратовский утверждал, что крестьяне-студенты уступают рабочим-студентам. Напоминая героиню повести Малашкина, «вторая группа характеризуется: неустойчивостью, растерянностью, разочарованностью, особенно в связи с новой экономической политикой, пессимизмом, доходящим до самоубийств, социально-политическим, научным и моральным нигилизмом и т. д.»[1584] Выходец из деревни мимикрирует: «Селянин часто ассимилируется со студентом-рабочим, приобретает многое из психологии горожанина, и надо долго и старательно искать, пока не уловишь из-под „орабоченного“ элемента психики исконной селянской». Особенно убедительно разоблачал Таню ее словарь, манера мышления, «этот яркий показатель психических трансформаций». «Мягкое простодушие сельского стиля, его беспомощность перед абстракцией, его опрощающие уклоны» так полностью и не сменились в ее слоге «деловой, иногда сухой, точностью рабочей речи». Изменения в языке крестьянина-студента давали моралистам возможность проследить его превращение в настоящего пролетария. «Сочинения начинающих рабфаковцев написаны – пленительным в своем роде – стилем детских сказок, а иногда – средневековых хроник. Это как бы два предела „сельского“ стиля; полтора года спустя в письменных работах тех же юношей бросается в глаза полное исчезновение лиризма, пейзажа, простодушно-спокойного эпоса, и погоня за… резким и коротким выражением обрисовывается уже подчас даже как недостаток»[1585].

Отмечая, что большинство покончивших с собой студентов пришли прямо из деревни, Трощенко подробно останавливалась на специфических трудностях, с которыми сталкивались сельские жители в своей попытке приспособиться к лихорадочному ритму занятий. «Крестьянская учащаяся молодежь, вернее – известная наименее устойчивая ее часть… не будучи подвержена, быть может, особому, более основательному воздействию со стороны коллектива партийного или комсомольского, оставленная без внимания в политической своей неграмотности, очень легко поддается индивидуалистическим настроениям, очень легко превращается, так сказать, в люмпен-интеллигентов»[1586]. Когда мы обсуждаем склонных к самоубийству крестьянских студентов, вторил другой моралист, мы говорим об «ушедших от своей социальной среды, пошедших к пролетариату, но к нему не дошедших, завязших на беспутьи»[1587].

Однако не все крестьяне вызывали сочувствие. Отдельные моралисты считали, что причины антиобщественного поведения Тани следует искать в отрицательных пережитках ее крестьянского происхождения. Некоторые студенты из крестьян являлись мелкобуржуазными собственниками с несомненно анархистскими настроениями[1588]. Контраст между двумя протагонистами крестьянского происхождения в повести подкрепляет эту позицию: Петр, сын батрака, вполне чист и сознателен, тогда как Таня уступает кулацкой жилке в своем характере. Процитируем еще раз Макарова: «…„церковничающая“ сельская психология находит себе иногда путь совершенно не по адресу в молодые головы, пламенеющие революционным порывом, уже вдохновленные живою струей коммунизма, но все еще по одному своему возрасту, по своим переживаниям военно-революционного времени, по своей „физиологии“, скажем попросту, склонные к шатаниям, к противоречиям»[1589].

Некоторые в качестве причин разложения Тани указывали отсталость деревни. Георгий Якубовский писал, что в повести «прежде всего рассказана жизнь отца Тани Аристарховой, темного человека с хищническими, собственническими инстинктами, с психологией преступника. Все типично в истории бывшего пастуха, ставшего кулаком, упорного в хищничестве, цепкого, не ломающегося и после революции». Отдельные моменты дополняли основную картину