Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

все в обществе должно быть изменено, вплоть до мельчайших деталей повседневного распорядка. Учреждения, привычки, законы, убеждения – все должно быть революционизировано.

Противопоставление политического и аполитичного, публичного и частного, возвышенного и обыденного – или, в русской версии, бытия и быта – представляло собой, согласно большевистским моралистам, эффект буржуазной идеологии, скрывавшей политическую природу повседневной жизни[1609]. «Мы, коммунисты, исходим из того положения, что вечных моральных истин нет, что каждый класс общества вырабатывает свои нормы поведения», – утверждал Ярославский[1610]. Бухарин выпячивал борьбу между буржуазной и пролетарской моралью: «Ибо и здесь… решается ежечасно и ежесекундно тот самый вопрос», который в области экономики сформулирован Лениным, «вопрос: кто кого»[1611]. «Что значит культурная революция? – задавался вопросом Бухарин. – Это значит такой переворот в свойствах людей, в их жизненных привычках, в их чувствах и желаниях, в способе их жизни, в их быту, – такой переворот, который делает из них новых людей»[1612].

В годы военного коммунизма энтузиасты среди большевиков верили, что «новый человек» явится непосредственным и естественным плодом революции. Поскольку создание «нового человека» невозможно повернуть вспять, они полагали, что никаких специальных предписаний или конструктивных действий со стороны партии не требуется. Однако перед лицом отступления коммунизма и возрождения связанных с НЭПом буржуазных повадок в обществе многие приходили к выводу, что «новый человек» – это преждевременно родившийся младенец, требующий длительного ухода. Старые привычки оказались живучи, путь к коммунистическому мироощущению усеян препятствиями. Если одни были уверены в конечном результате, другие на каждом углу видели срывы и регресс. Заметив, что противоположные силы борются за пролетарскую душу, историк революции К. Кошевич считал, что сознательное вмешательство может быть полезным в предотвращении скатывания людей в буржуазное болото[1613].

В своей речи на пятилетнем юбилее Коммунистического университета им. Свердлова 18 июня 1923 года Троцкий, тогда еще всеми уважаемый мыслитель, сказал:

Товарищи, иной раз говорят, что задачей коммунистического просвещения является воспитание нового человека. <…> Нет никакого сомнения в том, что человек будущего, гражданин коммуны… будет иметь, говорю, психологию, глубоко отличную от нашей. Но сегодняшней задачей нашей еще не является – к сожалению, если хотите, – воспитание этого человека будущего. Утопическая, гуманитарно-психологическая точка зрения считает, что надо раньше воспитать нового человека, а он уже затем создаст новые условия. Мы этому не верим: мы знаем, что человек есть продукт общественных условий и выскочить из них он не может. Но мы знаем и кое-что другое, а именно, что существует сложное, активно-действенное взаимоотношение между условиями и человеком: сам человек есть орудие исторического действия, и не последнее по счету. Так вот, в этом сложном историческом переплете среды и активно действующего человека мы-то сейчас и создаем, в том числе и через Свердловию, не отвлеченного гармонического и совершенного гражданина коммуны – о, нет, мы формируем конкретного человека нашей эпохи, который должен еще только бороться за создание условий, из которых вырастет гармонический гражданин коммуны. А это не одно и то же… уже по одному тому, что, если сказать откровенно, то ведь наш правнук, гражданин коммуны, будет не революционер. На первый взгляд это кажется неверным, почти обидным, но это так. <…> Революционер – не психологическая абстракция. Сама революция – не отвлеченный принцип, а материальный исторический факт, вырастающий из классовых антагонизмов, из насильственного преодоления класса классом. В соответствии с этим революционер есть конкретный исторический, следовательно, временный тип. Мы с вами по справедливости гордимся принадлежностью к этому типу, но нашей работой мы подготовляем условия для такого общества, где не будет классового антагонизма, не будет революций, а стало быть, не будет и революционеров[1614].

Проблема НЭПа превратилась в проблему культурной гегемонии. Существовало только два сценария развития событий: или партия удержит контроль над командными высотами на территории быта, или их захватит поднявшая голову буржуазия. Моралисты считали, что партия должна взять на себя задачу по строительству «нового быта». В противном случае, развиваясь «стихийно», быт будет окрашен в чужие цвета[1615]. Присутствовало, однако, некоторое противоречие в требовании формулировки новой этики. Ведь установление новых моральных норм грозило свертыванием революционного процесса. Доклад П. Смирнова в Ленинградском сельскохозяйственном институте 20 мая 1926 года затрагивал эту проблему. Конспект доклада включал следующие пункты: «1. „Вечные“ моральные истины; 2. Социальные истины и классовый интерес; 3. Мораль в классовом обществе; 4. Мораль пролетариата до и после победы; 5. Партэтика». «Что же такое нравственность? – никак не мог определиться докладчик. – Нравственность для каждого класса имеет свое значение, и также совесть имеет связь с интересами каждого класса. <…> Пролетариат подчинялся раньше буржуазной морали, но как только взял власть в свои руки, то изменил мораль. Мораль – это норма поведения, а наши нормы должны быть таковы, чтобы быстрыми шагами двигались к коммунизму, а выработать такие нормы нельзя, так как жизнь идет вперед и что годилось сегодня, то завтра уже устарело»[1616].

«Существует ли коммунистическая мораль? – спрашивал себя Ленин. – Существует ли коммунистическая нравственность? Конечно, да. Часто представляют дело таким образом, что у нас нет своей морали, и очень часто буржуазия обвиняет нас в том, что мы, коммунисты, отрицаем всякую мораль. Это – способ подменять понятия, бросать песок в глаза рабочим и крестьянам»[1617]. «Я протестую против „моральной“ оболочки, но в то же время заявляю с полной категоричностью, что должны быть правила поведения для несложившихся индивидуумов, для рабочей молодежи, – развивал эту мысль Бухарин. – Я утверждаю, что лозунги, которые заключают в себе правила поведения, заповеди, которые выклеены на стенах, – положительная вещь, потому что они постоянно напоминают нам, постоянно будоражат, постоянно говорят о том, что мы должны делать. <…> Ничего плохого нет, напротив, если мы будем иметь такие зафиксированные правила»[1618]. Иными словами, соглашались вожди большевиков, пролетарская этика – это орудие классовой борьбы, а не непреложный набор моральных принципов.

Арон Залкинд постулировал, что надобность в этике исчезнет только после полной победы пролетариата в классовой борьбе. Заповеди нужно было революционизировать, не устранять. Новые «комсомольские заповеди», предложенные Залкиндом, должны были отражать интересы пролетариата:

«Не укради» эксплуататорской библии давно и хорошо было заменено этической формулой товарища Ленина: «грабь награбленное», которая является лишь русским видоизменением Марксовой формулы: «экспроприация экспроприаторов». Конечно, товарищ Ленин вовсе не освящал огульного грабежа, а лишь доказывал, что ограбленное буржуазией у трудящихся должно быть возвращено обратно трудящимся. <…>

«Не убий» – собственно говоря, для буржуазии было ханжеской заповедью, так как она великолепным образом убивала, когда ей было это нужно, и всегда получала