Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

этот акт не только как «признак помешательства», но и как «контрреволюционный поступок», уничтожающий «потенциального борца за освобождение пролетариата»[1495]. Молодые девушки уходили из жизни, «покинув фронт борьбы за культуру, за науку, за лучшее будущее», доказывала член Партколлегии ЦКК Софья Николаевна Смидович. Они дезертировали, «не имея на это никакого морального права»[1496]. Другому руководителю ЦКК Арону Александровичу Сольцу самоубийство молодого человека представлялось позорным нервным срывом: «…наиболее невыдержанному казалось, что вот последнее усилие и он входит в коммунистический рай, и когда он видит, что дело более серьезное и требует более длительной работы, у него начинается некоторое разочарование…»[1497] «Самоубийство – наиболее законченная форма, завершение упадочничества, – утверждал пропагандист Иван Тихонович Бобрышев. – <…> Примеры его мы имели и в той волне самоубийств, которая больше года тому назад прокатилась среди некоторой прослойки пролетарского студенчества. <…> Обследование самоубийств в вузах показало, что самоубийцами-есенинцами являлись по преимуществу выходцы из деревни и из городской мелкой буржуазии – элементы… ушедшие от своей социальной среды, пошедшие к пролетариату, но к нему не дошедшие, завязшие на беспутьи»[1498]. Депрессия коммуниста не вязалась с революцией. Критик Таисия Яковлевна Ганжулевич писала: «[Самоубийство Тани] навязано автором. Оно не вяжется с повестью. <…> Нет того упадка»[1499].

Пространственно-временная организация повествования у Малашкина опирается на противопоставление Тани времен революционных событий – символа пролетарской чистоты и Тани времен НЭПа – синонима скверны и разложения. Записки героини начинаются с описания изменений в ее восприятии действительности:

Нынче ровно четыре года, как я приехала в Москву. Как они быстро прошли! <…> Москва тогда, несмотря на позднее лето, повсюду валявшуюся падаль, казалось мне, весной пахла, подснежниками. Сейчас тоже позднее лето, лунная ночь и все та же Москва, правда, на ее улицах не валяются дохлые лошади, не ходят злые, костлявые люди, похожие больше на скелеты, чем на людей, но я не чувствую того острого запаха подснежников, как четыре года тому назад. <…> Почему это? Отчего? Ответа не нахожу[1500].

Этот показательный отрывок привлек к себе внимание современников. Критики объясняли, что неспособность Тани почувствовать запах подснежников не «символ мистицизма», но символ упадочничества героини. Вместо того чтобы бороться с классовыми врагами вовне и внутри себя, она, подобно Троцкому, погружается в отчаяние. Если верить моралистам того времени, главный недостаток Тани – это ее неспособность к «самообладанию». «Ослабела воля, – вот он, со слов Мартына Николаевича Лядова, ректора Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова, плачевный результат НЭПа. – Это не случайность. Напряжение обстановки гражданской войны, продовольственных отрядов, жизни в атмосфере постоянной опасности закаляло молодежь. Она должна была вечно быть начеку, не распускаться, следить за собой. <…> Миновала опасность, миновало напряженное настроение. Нервы распускаются, воля ослабевает. Приходит желание отдохнуть, насладиться, развлечься»[1501].

Предыдущий сложный, но, в общем, положительный период ассоциировался с Гражданской войной; он, по словам Луначарского, выдвинул «тип студента демократического происхождения, побывавшего уже на фронтах, прошедшего огонь и воду». Текущий момент воспринимался как откат, примиренческий социально-экономический режим, установившийся после X съезда РКП(б). «…Часть студенчества, которая глубоко пронизана мещанскими традициями и тенденциями в том числе и увы, так называемая социалистическая (социал-мещанская, меньшевики и эс-эры), может найти здесь известную арену для враждебной коммунизму деятельности, может оценить частную промышленность и торговлю и всякое другое (частное начало) в общественной жизни как то именно поле, на котором можно построить свои баррикады, на котором можно найти свой политический контр-революционный плацдарм»[1502]. В настоящий момент перед лицом НЭПа эта молодежь испытывала эмоциональный подъем[1503].

В целом большевистские социологи считали разложение свойством, присущим загнивающим классам. «Господствующие общественные классы, идущие к производственному упадку, отличаются особой взвинченностью, болезненностью, разнузданностью в своих половых проявлениях (древние Восток, Рим, современная крупная буржуазия)…»[1504] «Упадочность» отражала тот факт, что «буржуазия – уходящий, исторически „отпетый“ класс»[1505]. Другое дело пролетариат. Существовала «качественная разница» между грубостью, вырастающей непосредственно на почве буржуазного кретинизма, и преднамеренной грубостью, культивируемой в известных слоях студенческого молодняка. «Грубость бескультурная и культура грубости» были разными вещами. Упадочное настроение прощалось дворянским детям, нэпманам, но никак не «рабочей молодежи», которая теряет себя чуть ли не сразу по прибытии в вуз. Описывая в деталях «синдром разложения», критики предлагали своеобразный путеводитель по повести: она была «о грубости и нетерпимой распущенности, характерных для определенных слоев современного студенчества», о господстве в вузах «грубой физиологии», «матерщины» и «цинизма». Давным-давно, суммировала «Правда», «пора обозначить то, что происходит в известных слоях нашей учащейся молодежи, этим словом – разврат»[1506].

Пытаясь разобраться в причинах разложения Тани, Малашкин выдвинул три взаимно пересекающихся объяснения: ее кулацкое происхождение, ее нэпманское окружение и ее неспособность плавно перейти от работы к учебе. Описывая коренную перемену в Танином восприятии своего московского окружения, писатель высвечивал обескураживающее воздействие новой партийной программы на молодых коммунистов, которые по-прежнему хотели быть героями. Юношество жаловалось: «„Враг“ – внутренний (кулак) – трудно уловим, а внешний – далек… На их сложные ходы и маневры нам тоже приходится отвечать такими же запутанными экономическими ходами». Таким образом, комментировал заведующий отделом печати ЦК Сергей Иванович Гусев, «праздники непосредственной боевой революционной борьбы… сменились серенькими буднями кропотливой повседневной работы… Эта „выжидательная“ работа не по вкусу горячим молодым головам. Противоречивое развитие нэпа, с его темными сторонами, отрицательно действует на молодежь, вызывая в ней настроения неверия, колебания и сомнения»[1507].

По ходу диспута о повести Малашкина в Академии коммунистического воспитания имени Крупской выступавшие противопоставляли возбуждение Тани «начала революции, эпохи колоссального подъема революционного настроения у молодежи» и депрессию Тани «будней революции». Когда жизнь была коллективной, личные дела оставались в стороне, Таня была здоровой. «Ведь факты доказывают, что в моменты гражданской войны, в момент революционного пафоса, когда шли на фронт, [половой] вопрос был совершенно скинут с повестки дня. Сейчас мы вовлечены в общественную жизнь меньше и потому этот вопрос связывается с упадочными настроениями». Таня стала эгоисткой. «Я тогда живу для себя», – говорит она[1508].

«Проблема молодежи» не сходила с газетных передовиц начиная с 1923 года, когда Троцкий вынес на обсуждение проблему смены поколений в партии. «Только постоянное взаимодействие старшего поколения с младшим, – писал он в передовице «Правды», – может сохранить старую гвардию как революционный фактор. Иначе старики могут окостенеть… Нужно, чтобы молодежь… вырабатывала бы себе собственное мнение, собственное лицо, и была бы способна бороться за собственное мнение с тем мужеством, которое дается искренней убежденностью и независимостью характера»[1509]. Если для Троцкого молодежь