Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

кругам полагалось бы помочь по-марксистски разработать и осветить вопросы полового воспитания нового поколения[1479].

В ходе таких судов над героями романов литературное творчество, судебное разбирательство и упражнение в герменевтике «я» переплетались[1480]. Постановки судилищ преследовали воспитательные цели. Критики считали, что успех мероприятий по разбору литературных произведений во многом обусловлен не их художественными достоинствами, «а просто остротой затронутых вопросов. <…> Но это еще лишний раз доказывает, что учительская роль литературы далеко не кончилась»[1481]. Молодежь просвещали на предмет базовых принципов советской субъективности и учили искусству проникать в душу друг друга. Сравнивая свою собственную персону с литературными героями, учитывая слова однокурсников о них, студент призывал к суду самого себя[1482].

От литературы ждали, что она будет исполнять воспитательную роль[1483]. Если писатели строили свои романы на биологических моделях человеческого существа, которые они находили в научных трудах, то ученые рассматривали литературу как средство для реализации, хотя пока и на бумаге, идеальной коммунистической личности. Задачи, стоявшие на повестке у литераторов, педагогов, социологов, психологов и партийных вождей, дополняли друг друга, выстраивая общее дискурсивное поле. Участники споров о желаемом облике советской молодежи, такие как, например, Таисия Яковлевна Ганжулевич или Екатерина Дмитриевна Трощенко, идентифицировали себя как «моралистов». Это удачное определение используется в дальнейшем для отсылки к широкой группе в остальном несходных между собой публицистов и экспертов, проявлявших озабоченность нравственностью нового человека[1484]. Представления моралистов обосновывали стратегии включения в братство и исключения из него избранных, определения степени отклонений и вины. Повседневное поведение говорило о личности студента, научно выявляло его политическую сущность. Биография студента представала путаницей следов, способных выдать реактивированные буржуазные схемы мышления и поведения.

«Луна с правой стороны» открывается разговором рассказчика с его другом Николаем. Растерянный, напуганный Николай сообщает, что его сестра Таня Аристархова пыталась покончить с собой. В ответ на расспросы о мотивах, толкнувших ее на этот шаг, Николай приносит Танины письма и дневник, в которых рассказывается история крестьянки, вступившей в партию во время Гражданской войны. В своей родной деревне Таня была одним из столпов большевистской революции. Она работала в комитете бедноты и перераспределяла землю, не остановившись и перед реквизицией обширного хозяйства своего отца. После короткой интерлюдии (она работает в комсомольской организации) партия направляет ее учиться в Коммунистический университет им. Свердлова в Москве. Там она попадает в среду новоиспеченной интеллигенции. В итоге Таню поглощает разлагающее университетское окружение, она теряет веру в будущее революции, пускается в мещанство и разврат. Ближе к финалу Таню терзает раскаяние, что она утратила связь с землей и с природой; она выражает страстное желание увидеть «луну с правой стороны», что, как научила ее бабушка, сулит удачу.

Поскольку Малашкин задумал свою героиню как одновременно коммунистку и дочь кулака, образ Тани остается двойственным. Олицетворяет ли она собой мелкобуржуазную студентку, которая, пусть и романтически, влюблена в революцию, но так и не выработала в себе подлинного пролетарского сознания? Или же она труженица, сбитая с пути смутой, внесенной в пролетарский лагерь НЭПом? Кульминационная сцена вечеринки, описывающая Танино беспутство, приводит тему нравственного разложения к бурной развязке. За ней тотчас следует саморазоблачение Тани и ее воскрешение. На протяжении всей повести Малашкин уравновешивает болезненную психику главной героини непоколебимой коммунистической психикой Петра, здорового товарища из Таниной деревни, – ее зеркала, совести, исповедника и спасителя.

Критик, который разбирал повесть в молодежной прессе, остановился на теме Таниного упадочничества: «Это дно. Дальше падать некуда. <…> Что ж делать? Для того, кто вынес из партии не только коричневую книжку в боковом кармане, казалось бы, выход один – выход в смерть. Этот выход выбирает лучшая подруга Тани, на волосок от него – она сама»[1485]. Подтолкнув Таню к попытке наложить на себя руки, Малашкин поднял горячо обсуждавшийся вопрос: в 1925 году 14 % всех смертей среди большевиков приходились на самоубийства[1486]. По мнению некоторых большевистских моралистов, многие юноши не смогли приспособиться к новым временам и поэтому кончали с жизнью[1487]. Печать заговорила об упадочнической «лиге смерти», члены которой уходили от бессмысленности жизни. Иные девушки мечтали только об одном: чтобы их «схоронили с музыкой»[1488].

«Среди определенной части комсомола, – как писали в Иркутске в 1927 году, – развилось пьянство, дебоши, увлечение узкой личной жизнью, отрицательное отношение к производству, упадочное настроение, стремление к индивидуализму. В результате – попытки ухода группами за исканием приключений, ряд самоубийств и прочее. Причем характерно, что явления эти развивались помимо внимания партийных и комсомольских ячеек: последние своевременно не подметили и не реагировали на них»[1489]. Рабочие, утверждали некоторые моралисты, едва ли пойдут на самоубийство, если только они не приехали в город из деревни и их еще не успела полностью захватить заводская жизнь[1490]. Альтернативное объяснение, в равной степени подходящее к характеристике Тани в повести, устанавливало связь между самоубийством и типично интеллигентским самобичеванием[1491]. Покровский выстроил вот такую последовательность эмоций, ведущих к самоубийству: «грусть, отчаяние, безнадежность, мистика и смерть»[1492]. В целом же партия высказывала двойственное отношение к самоубийству. С одной стороны, она проявляла известное сочувствие к товарищам, покончившим с жизнью из‐за того, что бои революции подорвали их нервную систему; с другой – выражала открытое презрение к околобуржуазным элементам, предположительно отчаявшимся в перспективах своего класса. Для партии это были отбросы истории.

Рассказчик Малашкина говорит Николаю: «Я думаю, что мы должны ближе подойти к твоей сестре, разобраться в ее столь неожиданном и достойном порицания поступке. Я думаю, что человек-общественник не имеет никакого права уходить самовольно из нашей жизни, так как он не принадлежит себе, а обществу, для которого он обязан жить»[1493]. Однако на фоне борьбы с «оппозиционным пессимизмом» подобный призыв к пониманию и даже состраданию мог быть истолкован как «пораженческий». Карл Радек связывал упадочничество с потерей партией политического компаса: «по-моему, упадочные настроения среди молодежи это есть результат тяжелого переходного времени, которое мы переживаем, затруднений социалистического строительства. Это есть результат известных бюрократических явлений не только в организационной жизни, но и на идеологическом фронте». Но когда Радек предложил рассматривать попытки самоубийства как «термометр», показывающий «лихорадочное состояние общественного организма», Давид Маркович Ханин пришел в ярость – он изобразил Радека капитулянтом перед трудностями социалистического строительства. «Для всякого также ясно, что оппозиция не облегчает, а затрудняет партии и комсомолу борьбу с упадочными настроениями»[1494].

Вырывая феномен самоубийства из ограниченной сферы психиатрии и перенося его в общественно-политическую сферу, некоторые большевистские моралисты преподносили