Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
тяжёлым бьёт крылом.
Но лик твой строг, и свет очей печальный,
исполненный любви,
В последний миг, тревожный и прощальный,
там, на краю Земли.
Февраль, 2000
* * *
Моя свирель ещё поёт,
Но голос твой всё тише, тише,
И дождь всё льёт и льёт, и льёт…
Любимый, ты меня не слышишь?
Апрель слезами изошел,
За окнами кизил расцвел,
Набухли почки юных вишен,
А голос твой всё тише, тише…
Ночам бессонным нет конца,
Печаль не смоет дождь с лица,
И звук свирели выше, выше…
Немая тёмная беда,
Как страж у скорбного окна,
И голос твой всё тише, тише…
Апрель, 2000 г.
* * *
Я помню ночь. Спокойный звёздный свет,
Призывный, пылкий аромат сирени.
Чернели вдалеке лесные тени —
Спешили мы туда встречать рассвет.
Лес обмирал, ещё завороженный,
Таинственно, в волшебном полусне;
Омытый свежестью, росою напоённый,
Он пробуждался в чуткой полумгле.
В тиши рассвета соло соловья
Будило и сзывало хор пернатых,
И всё богатство солнечного злата
В себя вбирала сочная трава.
И до сих пор лучится на листе
Капля росы, подаренная мне.
Март, 2000 г.
* * *
Я не верю, мой друг, я не верю,
Утешенья себе не ищу,
Ты ушел и распахнуты двери
Предо мною в кромешную тьму.
И нет страха, мой друг, и нет страха,
Только сердце болит и болит,
И органная музыка Баха,
Не стихая, звучит и звучит.
Где-то рядом, мой друг, где-то рядом
Многоцветьем укрыта земля,
Но пора соловьиного сада
Безвозвратно в поля отошла.
Плачет небо, мой друг, плачет небо,
И в осеннем ознобе душа.
Был тот сон или, может быть, не был,
Когда ты затихал, чуть дыша.
Нежным флоксом, мой друг, и вербеной
Я украшу сегодня наш дом…
Скоро август. Но дождь неизменно
Льёт и льёт, льёт и льёт за окном.
Июль, 2000
* * *
Вот и отпелись весенние грёзы
нашей высокой любви,
Буйные ливни под майские грёзы,
звездных огней миражи,
Шелковых трав на ветру легкий трепет,
мёда густой аромат,
Листьев берёзовых вкрадчивый лепет,
дымный карминный закат,
Бархат холмов и томящая нежность
в завороженности рек,
Пылкая сладость, стыдливая леность
в чутком дрожании век.
Отголосилось, отпелось до срока
матовым жемчугом рос.
Низкое небо. Бесстрастное око.
Горе. Нужда. И погост.
Декабрь, 2000
* * *
Одна, как в монастырской келье,
В святых оковах Бытия.
Пречистой Деве в воскресенье —
Моя убогая свеча.
И память вереском осенним
Томит, тревожит и гнетёт…
Там гиацинт в пылу весеннем
На Крымском берегу цветёт.
Но сквозь метель январской ночи
Мелькнут в короткий миг года,
И вижу в них, как бы воочию,
Твои скорбящие глаза.
Декабрь, 2000
* * *
Приближается звук.
А. Блок
Приближается час
беспощадной суровой разлуки.
Столбенею в ночи,
вспоминая последний твой взгляд,
Наших верных друзей
терпеливые добрые руки,
Над тобою в тот миг
совершавшие скорбный обряд.
И, приняв на себя,
твои смертные, тяжкие муки,
Моя память взметнулась
невидимым горьким крестом,
И в январской метели
ловила малейшие звуки,
И, слагая в строку,
выводила послушным пером.
Приближается час,
леденящий своим полнолуньем.
Провиденье устало
вещать по ночам о судьбе.
А судьба оказалась
лукавой безрадостной лгуньей
И, поникнув лицом,
сострадания ищет к себе.
От нее отвернусь
и застыну в забвенье однажды.
Одиночество, смерть
не отнимут любви у меня.
Сотворю я родник,
утоляющий жгучую жажду,
И по капле раздам,
ничего для себя не храня.
Приближается час.
Собираюсь неспешно в дорогу.
Благодарно прильну
к беззащитной былинке земной.
И неслышный мой шаг,
и лицо, обращенное к Богу,
Осененными будут
последней призывной весной…
13 января 2001 г.
Вспоминая Сергея Борисовича Бураго
А. А. Тахо-Годи
Я не могу похвалиться, что знала Сергея Борисовича долгие годы. Нет, совсем нет. Однако каждая встреча с ним настолько запоминалась, может, из-за близости душевной, что создавалось впечатление давних, многолетних дружеских отношений.
Мне пришлось встречаться с Сергеем Борисовичем уже после кончины Алексея Фёдоровича Лосева. Один, лишь всего один раз была какая-то вполне загадочная встреча (видимо, в середине 70-ых годов, после выхода книги Алексея Фёдоровича «Проблема символа и реалистическое искусство» в 1976 году), на которой я молчаливо присутствовала.
Мы с Алексеем Фёдоровичем много лет снимали дачу под Москвой на станции «Отдых». Там я бываю летом и поныне. Однажды, заметив, что Алексей Федорович долго не возвращается с прогулки по аллее, идущей от калитки к дому, я пошла за ним и застала его на скамейке в тени деревьев в обществе незнакомого мне человека. Оба они, хозяин и гость, вели неторопливую беседу, оба углубились в неё и меня не заметили. Как мог попасть сюда некто чужой, и как мог Алексей Федорович беседовать с посторонним человеком? Я была в недоумении, но Алексей Федорович сказал: «Ты не беспокойся, я еще посижу здесь. У нас свои общие дела». Скажу прямо – это было что-то совсем необычайное. Никогда ни с кем посторонним Алексей Федорович не разговаривал без особо обусловленной встречи. А тут вдруг какие-то общие, судя по всему, для обоих интересные дела. Всё это нарушало нами же установленные правила. Человека, который нарушил все эти правила, звали Сергеем Борисовичем Бураго. Здесь я увидела его впервые.
Меня всегда поражало в Сергее Борисовиче некое внутреннее горение, нечасто встречающийся
