Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

же фонтанов и статуй.

— Да, конечно, все это прекрасно. Только…

— Я была уверена, что ты приедешь. Ведь сегодня воскресенье. Но я думала, позже. В одиннадцать, как всегда.

Он прижал ее локоть к себе. Это она, Мария.

— Мария, чье сердце голубь, — сказал громко по-русски.

— Что ты говоришь, Поль? Я не понимаю.

— Я говорю, что я счастлив.

1926

Эпилог

— А в России теперь снег…

Татьяна Александровна пожала плечами:

— Ну да. Конечно. В России теперь снег, а в Америке теперь ночь. Удивительно интересные вещи ты говоришь.

— Пожалуй… Но я вспомнил, как когда-то я прятался у нас в Сосновке. Как меня искали большевики и грозили спалить дом. Как мы сидели ночью в темноте, боясь зажечь свечу, и волки выли в парке, а за окном все было бело от снега. Помнишь, как мы мечтали бежать, спастись. Тогда Париж, Ницца казались нам раем. А теперь мы видим, что все это жалко и скучно. Знаешь, Таня, может быть, в России мы были бы счастливее…

Она снова пожала плечами:

— Может быть. Не знаю. Мы нищие, а нищим всюду плохо.

— Да. Но все эти американцы и англичане богаты. А мне кажется, что и они…

— Ах, перестань, пожалуйста. Что ты знаешь о жизни богатых?

Они шли по променад дез’Англе, с трудом пробираясь сквозь толпу гуляющих. Встречные смотрели на Татьяну Александровну, и это беспокоило ее. Отчего смотрят? Оттого ли, что она так красива, или оттого, что она хоть старательно, но бедно одета.

Она достала из сумки зеркало:

— Как неприятно. Шляпа совсем выгорела.

— Ты здесь самая хорошенькая. Разве тебе этого мало?

Она прищурилась на море.

— К чему мне это? Лучше бы у меня были бриллианты.

Мимо проезжал автомобиль, и в нем немолодая рыжая женщина.

— Вот, как у этой. И такой автомобиль.

Он взял ее под руку:

— Но ведь она стара и смешна, а ты…

Она выдернула руку:

— Сколько раз я тебе говорила. Здесь не принято ходить под руку. Как лавочники.

Они молча дошли до своего отеля.

— Сережа, купи булку к завтраку.

В бюро сидела толстая, надутая хозяйка, не кланявшаяся первой. «Оттого что мы русские и ты шофер», — жаловалась мужу Татьяна Александровна.

У себя в комнате она сняла платье и повесила его в шкаф: «Когда еще сошьешь новое?» И, надев халат, принялась жарить бифштекс на спиртовке. «Господи, и это моя жизнь».

Ее муж вошел, неся булку. Большой апельсин оттопыривал карман его пиджака.

— Ну, давай завтракать, Танечка. Я страшно проголодался.

Она поставила перед ним тарелку с бифштексом и села напротив.

— А ты?

— Я не хочу. Я не голодна.

— Нет, нельзя. Надо есть. Ты и так худенькая. Долго ли заболеть?

— Ах, не все ли равно. Заболею, умру. И слава богу.

— Что ты говоришь, Таня?

— Что я говорю? Только то, что я предпочитаю умереть, чем так жить.

— Но, Таня, я не понимаю…

— Не понимаешь? Ты, конечно, думаешь, что я вполне счастлива. Муж обожает, работать не заставляет. Даже балует — вот апельсины носит. Что же мне еще нужно?

Он растерянно стоял перед ней.

— Но в Петербурге, помнишь? У нас ничего не было, и ты никогда не жаловалась.

— Да. И ты бы хотел, чтобы я всю жизнь продолжала штопать твои носки и радоваться, когда ты мне принесешь апельсин? Но там все голодали. А здесь… Здесь я не могу.

— Но, Танечка, если тебе тяжело, я возьму ночную работу. Берг предлагал… Это совсем не трудно. Тогда я буду зарабатывать гораздо больше и…

— И тогда ты купишь мне новую шляпу и фальшивый жемчуг. Спасибо, но мне этого не нужно.

— Но Танечка…

— Вот Джонсон предлагал мне все, что я захочу. Но я честная женщина. Я твоя жена. Я не буду тебе изменять. Нет. Я лучше умру с горя.

Он взял ее за руку:

— Скажи… Ты… Ты любишь его?

— Люблю? Ты с ума сошел. Какая там любовь! Но мне уже двадцать семь лет. Я скоро постарею, подурнею. Это, может быть, мой последний шанс в жизни.

Она положила голову на стол и громко заплакала. Он осторожно погладил ее волосы:

— Не плачь, не плачь, Танечка. Ты просто разнервничалась. Все пройдет, все будет опять хорошо. И ведь ты… любишь меня немножко?

Она выпрямилась:

— Нет. Я давно не люблю тебя. Без тебя я была бы богата и счастлива.

— Ах вот как. Жаль, что ты так поздно сказала.

Он замолчал. Она продолжала всхлипывать. Он принес ей воды:

— Выпей, успокойся.

Она вытерла глаза:

— Спасибо. Теперь ничего не переменишь. Ты не сердись, Сережа.

— Я не сержусь.

Она подошла к умывальнику и стала прикладывать мокрое полотенце к лицу.

— Я, Таня, прилягу немного. Я сегодня должен раньше выехать.

— Хорошо. Тогда я пойду погулять, чтобы не мешать тебе.

Стоя перед зеркалом, она пудрилась и подкрашивала ресницы. И по тому, как старательно она это делала, он видел, что она идет на свидание к Джонсону.

Она пригладила щеткой темные короткие волосы и надела шляпу.

— Скажи, не видно, что я плакала?

— Нет, совсем не видно.

Она взяла перчатки.

— Ну, до свидания, Сережа. Смотри, будь осторожен.

— Танечка…

— Что?

— Ты так уходишь. Не поцеловав меня?

— Я думала, ты сердишься. Я вела себя отвратительно, и мне стыдно.

Он обнял ее:

— Таня…

Она присела на край кровати, виновато глядя на него:

— Прости меня, Сережа… Забудь глупости, которые я тебе говорила… Поешь перед отъездом и свари себе чаю. Ну, я пойду… а то ты не успеешь выспаться.

Она хотела встать, но он удержал ее за руку:

— Подожди. Дай мне посмотреть на тебя еще минутку…

— Что с тобой, Сережа?

— Ничего. Иди теперь…

Она снова поцеловала его:

— Так будь осторожен. Когда ты приедешь? К двенадцати?

— Я люблю тебя, Таня.

— Ну конечно. Я тоже люблю тебя. До свиданья.

И, рассеянно улыбнувшись ему, она быстро, чтобы он не задерживал ее больше, вышла из комнаты.

Татьяна Александровна взглянула на часы:

— Без четверти десять. Мне надо ехать домой.

— Куда вам спешить? Ведь вашего мужа еще нет.

Она упрямо покачала головой:

— Надо.

Татьяна Александровна разделяла все в жизни на «можно» и «нельзя».

Ездить кататься с Джонсоном, пить с ним чай и обедать — можно. Но возвращаться домой после десяти — нельзя. Это неприлично. Она никогда не делала того, что неприлично.

Они вышли из ресторана и сели в автомобиль.

— Неужели мы сейчас расстанемся? Я не хочу вас отпускать.

Она молчала, глядя в окно.

— Послушайте. Мне надоела эта игра. Ваша неприступность очень