Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

глазах: «Poste privée[43]. Корреспонденция из всех стран. Гарантия тайны».

«…Наш клиент… распорядился… пять писем… Из указанных им городов… Препровождаем последнее… Полученные от вас… Согласно его указанию…»

Из конверта вывалились ее нераспечатанные телеграммы и письма и лист бумаги, криво исписанный рукой Сергея.

«…Дорогая Таня. Я думаю, теперь твоя новая жизнь вполне наладилась и ты можешь узнать правду. Я доехал до Марселя и дальше никуда не поеду. Здесь я написал тебе несколько фантастических писем, которые тебе перешлют. Из всего, что я писал, только одно не выдумано: я встретил знакомого, и мы пили всю ночь, и теперь, хоть уже день, пьем. Ты не любишь этого, ну, не сердись, теперь все равно. Случай такой не был бы со мной, если бы не зонтик дождевой!.. Прощайте, госпожа Пирпонт Морган!»

Внизу было приписано:

«Ангел мой, если бы ты знала, как мне не хочется умирать».

1926

Дом на песке

Лишневский смотрел из окна вагона на Париж. Дома, автобусы, трамваи, фабрики… Неужели он больше никогда не увидит всего этого? Неужели он уже не вернется сюда? Он сжал руки. Нет, я должен жить. Я не хочу умереть.

В окнах замелькали зеленые луга и деревья. Он устало закрыл глаза.

Да. Он не может умереть. Ведь если он умрет, его зароют на французском кладбище, во французскую землю. А он должен лежать в Петербурге, в Александро-Невской лавре, рядом с отцом и братом. Ведь это последнее, что у него осталось.

Он давно решил так. Может быть, это сознание и хранило его до сих пор.

…И все-таки — воды Сены текли так успокоительно, что было трудно не броситься с моста, в магазинах продавались револьверы, а в аптеках можно достать веронал…

Он должен жить! Поэтому он и едет сейчас в Бретань. Там не то что в Париже, там, он уверен, будет легче. Лишневский открыл глаза и закурил.

В сущности, самое страшное уже прошло. Теперь надо только не распускаться.

Лишневский поселился в пансионе Бо-Сежур, чистом белом доме под красной крышей, с аккуратным садом и тенистой площадкой.

Пансион был ветхозаветный.

Обедали вместе за длинным столом. Уже за жарким соседка Лишневского спрашивала его:

— А в теннис вы играете? Ах, как хорошо. У нас не хватает партнера. Как? И плаваете? Ивонна, Маргарита, слушайте — вот кто нас научит плавать.

Его новые знакомые — две сестры и их подруга — были жизнерадостные и милые.

Лишневский проводил с ними все время, играл в теннис, купался и гулял.

Через несколько дней отношения уже выяснились. Одна из сестер стала смотреть на него слишком пристально и неизвестно отчего краснеть. Ее звали Ивонна, ей было семнадцать лет.

Они вчетвером возвращались с прогулки.

— Который час?

Лишневский посмотрел на часы:

— Десять.

— Господи, как поздно. Пойдем дорогой мимо кладбища. Она короче.

— Слышите, соловей.

— Какой это соловей, это лягушка. Здесь нет соловьев.

Был теплый, темный, сырой вечер. Серп нового месяца блестел на правой стороне неба. За поворотом среди полей показались чугунные кресты и могильные холмы. Кладбище большое и бедное, огороженное только колючей проволокой.

— Я боюсь, — сказала Ивонна.

Лишневский взял ее за руку:

— Не надо бояться. Ведь я с вами.

Сзади раздался смех, и два светлых платья, шурша, пробежали мимо них.

— Ах, страшно, — крикнула Ивонна и, вырвав руку, бросилась в сторону.

Он нагнал ее. Она стояла у изгороди кладбища и тихо смеялась, выжидательно глядя на него.

Он поцеловал ее в щеку.

— Осторожно, не наткнитесь на проволоку, — сказала она, все еще смеясь.

Он неловко обнял ее. Она прижалась к нему.

— Вам больше не страшно, Ивонна?

— Нет.

Чугунные кресты были совсем близко. Стоило протянуть руку, чтобы дотронуться до них.

Она слегка отодвинулась:

— Идемте, а то поздно, — и посмотрела на него сбоку. — Какой вы странный. Я еще никогда не встречала русского. Вы очень забавный.

— Забавный? Я думаю, это не то слово. Но мы, русские, на своем месте только в России, за границей нам тяжело.

— Мне кажется, одинокому молодому человеку всюду тяжело.

Он промолчал.

— Скажите, кто ведет ваше хозяйство?

— У меня нет хозяйства. Я живу в отеле и обедаю в ресторане.

— А кто смотрит за вашим бельем?

Он рассмеялся:

— Никто не смотрит. Когда оно рвется, я его выбрасываю и покупаю новое.

— Ах, это ужасно. Мне очень жаль вас. — Она протянула ему руку. — Хотя я француженка, но понимаю вас.

В пансионе их ждала новость. С последним поездом приехали два молодых англичанина. Не желая терять времени, они уже танцевали с сестрой Ивонны и ее подругой под граммофон.

Ивонна смотрела на Лишневского влюбленно и танцевала только с ним.

Когда наконец стали прощаться, она побежала на террасу за книгой. Лишневский пошел за ней. Ее руки обхватили его шею, и она поцеловала его в губы.

— Встаньте завтра в шесть. Мы одни уйдем купаться.

Они поднялись по лестнице.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Лишневский вошел в свою комнату.

«Какая прелесть эта Ивонна».

Он стал раздеваться.

«Нет, право, она прелесть. Кто смотрит за вашим бельем?»

Он улыбнулся. «Я, наверное, буду спать как убитый. Ведь я так устал. Всего семнадцать лет, и такая хорошенькая. Что она еще говорила?»

Он вытер лицо полотенцем. «Как приятно здесь. Вот бы влюбиться, тогда… Непременно встану завтра в шесть».

Он зевнул. «Я сейчас засну. Ведь я так устал. Я непременно засну». Он лег и потушил свет.

Ему показалось, что он засыпает, ни о чем не думая. Вернее, стараясь ни о чем не думать. Он почти засыпал. Но вдруг почувствовал, что опять, как всегда, воспоминания тут, а сна нет. Лишневский повернулся к стене и застонал.

…Всю эту весну его чувства были как бы раздвоены. Он уверял себя: все хорошо, все по-прежнему, ничего не изменилось. Она — его Лена — так же нежна, даже еще нежнее. Ничего не изменилось…

И все яснее с каждым днем сознавал: все изменилось. Он искал внешних признаков этой перемены, но не находил. И пытался успокоить себя. Глупости. Все идет по-прежнему.

…Да. Она нежна… Как будто еще нежнее. Но это какая-то «формальная нежность». Он так и думал: «формальная». И, едва успокоившись, едва уговорив себя, что она — та же, чувствовал: в ее улыбке, движении, взгляде — нет, не то, не то…

…Было жарко и душно. Начало июня в Париже. Трамваи, переполненные воскресной публикой.

Он пришел к ней, как всегда, в три часа. И все было как всегда.

— Хочешь чаю?

— Пожалуйста. Сегодня так жарко.