Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

class="p1">— Я где-то читала стихи. Кажется, перевод с китайского:

Мой белый веер так тихо веял,

Нежней жасминовых ветвей.

Мой белый веер, печальный веер,

Который был душой моей.

И она смотрела на Лишневского поверх дрожащих страусовых перьев. Лицо ее стало мечтательным и грустным.

— Я очень люблю балы, — сказала она.

Мимо них два раза прошел матрос, пристально глядя на веер, потом спросил:

— Сколько хотите, гражданка?

— Тысячу.

— Дороговато. А нельзя ли уступить?

— Нет. Настоящая слоновая кость.

Она улыбнулась Лишневскому:

— Идите, вы мешаете мне торговать. Не забывайте нас. Мы живем по-прежнему на Кирочной. И всегда дома по вечерам.

Лишневский поклонился. На углу он оглянулся. Она стояла, все так же обмахиваясь веером, глядя поверх людей и домов в небо. Матрос в нерешительности топтался перед ней.

И потом уже Лишневский никак не мог забыть, как она стояла на грязной улице в ситцевом платье, в залатанных туфлях, с белым веером. И ему казалось, что, если бы он не видел ее в то утро и если бы не так колыхались белые перья, он не мучился бы сейчас.

Он поднялся на локте и зажег свет: все равно не заснуть.

Она вошла не постучав:

— Здравствуй, Миша. Одевайся скорее. Чудная погода. Идем гулять.

— Лена, — мог он только сказать, задыхаясь. — Ты?.. Когда ты приехала?

Она поцеловала его:

— Только что.

— Отчего… — начал он, но она закрыла ему рот ладонью:

— Нет, нет. Об этом потом. Теперь одевайся. Ну же, скорей.

Они вышли в сад. На теннисной площадке стояла Ивонна, удивленно глядя на них. Он не поклонился ей. Он даже не помнил, знаком ли он с ней.

Лена взяла его под руку:

— Мы к морю?

— Да. — Он открыл калитку. — Вот по этой улице.

Она покачала головой:

— Нет, сюда. Разве ты не знаешь этой дороги?

Она вывела его через сосновый лес к морю. Он еще никогда не был здесь, и море показалось ему совсем новым. Это и не было море, а только бухта. Вода зеленела, спокойная и глубокая. Берег был песчаный, а на дюнах стояли сосны. Совсем как в Балтийском заливе.

От ветра ее широкое голубое платье трепалось, как флаг. Короткие светлые волосы стали сиянием вокруг ее лица.

— Лена… Какая ты… Еще гораздо лучше, чем я думал.

— Я люблю тебя, Миша.

— Любишь?

— Люблю.

— Навсегда?

— Навсегда.

Он на минуту закрыл глаза. Голова его кружилась.

— Но как ты могла?

— Нет, нет, потом. Я все расскажу тебе. Ты поймешь.

— Навсегда?

— Навсегда.

Солнце поднялось выше. Вода стала еще зеленее.

— Лена, я так счастлив. Слишком счастлив. Вот взмахну руками и улечу.

— Ах нет. Не надо. Кто знает, как там, в небе, а здесь, на земле, так хорошо.

Она подняла валявшуюся на песке детскую лопатку:

— Давай строить себе дом.

Он помогал ей, и они выстроили из песка маленький дом и устроили сад из морских водорослей.

— Теперь смотри, — сказала она серьезно. — Это наш дом. Мы живем в Версале. Ты вернулся со службы домой и входишь в наш сад. Видишь, какие у нас цветы? Это я ухаживаю за ними. Слышишь, как шумят липы? Ты входишь сюда, в прихожую, я бегу тебе навстречу. Потом идем сюда, в гостиную, и садимся тут, у окна. Комната маленькая, но солнечная, мебель белая. Мы ее купили на выплату, и она нам очень нравится. О чем ты говоришь? Ты очень скучал весь день без меня. Но ведь теперь мы вместе. А в кухне на плите у меня кипит суп.

Он смотрел на дом и видел все, о чем она говорила. Но она вдруг ударила лопаткой по крышке дома и рассмеялась.

— Зачем ты разрушила наш дом, Лена?

— Не надо строить дома на песке.

Она снова улеглась возле него и стала смотреть в небо.

— Навсегда?

— Навсегда.

— Лена, ты еще не знаешь…

Она подняла голову и пристально посмотрела на него:

— Я все знаю.

Потом, помолчав, потянулась.

— Послушай, Миша, я голодна. Тут есть маленький ресторан. Пойдем завтракать.

Ресторан был похож на рыбачью хижину, но внутри было светло и нарядно. Лакей подал лангуста. Он не замечал вкуса еды, даже не почувствовал холода мороженого. Как будто глотал воздух. «Это от волнения», — подумал он.

Они снова бродили у моря. Стало уже смеркаться. Как быстро день прошел. Когда они вернулись, окна пансиона были освещены, а в саду тихо и пусто.

Она взяла его за руку:

— Подожди. Не надо еще домой. Пойдем в цветник.

— Но здесь нет цветника.

— Как нет? А это?

Цветник был большой и пестрый. Цветы росли широкими полосами: розовые гвоздики, лиловые левкои, красные розы. Посередине был фонтан.

Она вошла в цветник и стала рвать цветы, потом села возле него на скамейку:

— Посидим тут.

На прозрачном синем небе медленно поднималась круглая желтая луна.

— Слышишь, Миша, соловей?

— Нет, это лягушки. Здесь нет соловьев.

Она подняла руку и показала на дерево над их головами. На ветке сидел маленький серый соловей. Горлышко его надувалось и трепетало.

— Видишь?

Наконец они вернулись в дом. Они никого не встретили. Она отперла дверь. Он запомнил номер двери — 25.

В открытое окно светила луна. Широкая белая полоса ложилась на пол. В саду все еще пел соловей.

— Навсегда?

— Навсегда.

В окно по-прежнему падал лунный свет. Она приподнялась и села. Рубашка сползла с ее плеча.

— Теперь я расскажу тебе.

— Нет, не надо. Потом. Завтра…

Он обнял ее, и голова ее снова опустилась на подушку. Он глубоко вздохнул и на мгновенье открыл глаза. Лицо ее было бледно и измученно. И ему показалось, что над ней, совсем как когда-то на Бассейной, колышутся белые страусовые перья.

Рассвет… В открытое окно тянуло холодом.

— Иди к себе.

Он нагнулся и поцеловал ее волосы. Губы ее зашевелились, но он ничего не услышал.

«Спит».

Он осторожно спустился к себе, лег в кровать и сейчас же с наслаждением почувствовал, что засыпает.

Он проснулся поздно. Лена, должно быть, встала. Бреясь, он выглянул в окно — не мелькнет ли в саду ее голубое платье. Нет, должно быть, еще спит.

Он вышел на веранду и сел, ожидая ее. Он был спокоен и счастлив. Ведь теперь все хорошо. Навсегда.

Вышла горничная.

— Monsieur еще не пил кофе? Принести сюда?

— Нет, я жду. Скажите, дама из № 25 еще не выходила?

— Я не понимаю. Какая дама?

— Та, что приехала вчера.

— Monsieur ошибается. Вчера приехали только два англичанина.

— Но дама из № 25?

— Нет, monsieur…