Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

Откуда взялись эти забытые детские ощущения и детское пробуждение? Просыпаясь, он всегда сразу сознавал, кто он и где находится и какой сегодня день и число. Как же это? Он оглянулся на диван, будто все-таки надеялся найти на нем спящую маму Катю. Но вид томов Стендаля, лежавших на красном одеяле, окончательно восстановил вокруг него трезвую реальность сегодняшнего дня. Поезд качало. Во сне мама Катя говорила что-то о качке поезда и читала какие-то стихи. Он стал вспоминать и наконец вспомнил:

Трух-трух, тру-рух,

Как на бойню быков

Или в церковь старух.

Но разве у Андрея были такие стихи? Или это он сам сочинил их во сне? Он, кажется, прежде никогда не слышал их. Но они могли храниться с детства в его памяти и теперь во сне обнаружиться. Кстати, к случаю обнаружиться.

Волков обтер лицо мокрым полотенцем.

«Да, кстати, к случаю обнаружились. Ведь так, совсем так выглядит бык, которого везут на бойню, — подумал он, застегивая воротник мундира перед зеркалом. — Трух-трух, тру-рух! Последнее путешествие маршала Волкова!..»

Он подошел к окну и поднял синюю штору.

Перед смертью мир всегда кажется необычайно очаровательным. Вот прекрасный случай проверить правильность этого утверждения, насмешливо подумал он.

Ничего очаровательного не было в том, что он увидел. Все было совсем обыкновенное, скучное и будничное, давно надоевшее. Мужик в лаптях гнал по размытой дождями дороге пеструю корову, за ними, нелепо прыгая, бежал белый теленок. Пятна на корове напоминали очертания какого-то материка, на котором ему никогда не придется быть, даже если такой материк существует.

Опустив стекло, он высунулся в окно вагона. Теплый весенний ветер пахнул ему в лицо. Поезд, свистя, приближался к пограничной станции. Ее здание, выкрашенное в красный цвет, ползло ему навстречу. Уже был ясно виден в центре, под часами, огромный портрет Великого Человека. Черные шинели милиционеров перемешивались с защитным цветом солдат. Красные флаги, завернутые ветром вокруг древков, напоминали большие красные зонтики, с которыми швейцары шикарных ресторанов Берлина в дождливую погоду встречают и провожают клиентов к автомобилям.

Но Волков смотрел туда, дальше, по ту сторону границы. Ему казалось, что там, на русской стороне, все еще продолжается зима. Зимнее тяжелое небо низко опускалось над занесенной снегами равниной. И на этом низком, тяжелом небе он ясно видел черную надпись:

ОСТАВЬ НАДЕЖДУ НАВСЕГДА.

Сентябрь 1945 — ноябрь 1946 г.

Рассказы

Сердце Марии

— Ты понимаешь, Мария? Когда я хожу здесь, по Версалю, я ни о чем не жалею. Ни о России, ни о прежней жизни. Ведь это так прекрасно. Подумай: то, что мы сейчас видим, может быть, самое прекрасное, что есть на свете. Ты понимаешь, Мария?

Она посмотрела на него голубыми детскими глазами:

— Да, конечно. Но здесь так печально. У нас в Лионе тоже прелестный городской сад и по воскресеньям играет музыка.

Ремнев перебил ее:

— Подумай, в такой же осенний день Мария-Антуанетта шла по этой аллее, ведя дофина за руку. Она плакала. Принцесса Ламбаль…

— Ах, Поль, посмотри, какое визоновое манто на этой даме. Мне никогда не иметь такого. Ведь оно стоит тридцать тысяч.

Ремнев круто повернул и пошел к выходу.

— Поль, куда ты?

Но он быстро шагал мимо цветников и фонтанов, не слушая ее. Ему казалось, что ее глупая болтовня оскорбляет здесь все. Он стыдился ее. Нет, никогда больше не приведет он ее сюда.

Они шли теперь по неровному мощеному двору. Мария еле поспевала за ним, спотыкаясь на высоких каблуках. Она прижала руку к груди:

— Мое сердце. Ах, мое сердце!

…Узкая белая комната. Ситцевая занавеска бьется перед окном. Мария сидит на краю кровати.

— Ты целуешься слишком сильно. Мое сердце. Мое бедное сердце. Мне кажется, вот я вздохну — и оно улетит.

Он обнимает ее голые плечи:

— А разве твое сердце птица, чтобы улететь? Голубь?

— Да, Поль, голубь. И когда я буду умирать, я пришлю его к тебе прощаться…

Это было их первое свидание. Три месяца тому назад.

Ремнев улыбнулся, вспоминая его: «И что я злюсь? Ведь она не виновата, что только приказчица».

Он взял ее под руку:

— Держи, держи свое сердце, чтобы не улетело.

Она благодарно взглянула на него:

— Хочешь, пойдем на ярмарку. Там веселее, чем в твоем парке.

Ремнев жил в Латинском квартале. Внизу была типография, и в его комнату доносился легкий, заглушенный шум ротационных машин. Вначале этот шум раздражал его, но постепенно он привык. Иногда ему казалось, что это шумит Атлантический океан. Иногда — что он слышит вращение Земли, полет звезд, разрушение миров. Иногда, что это шум сталкивающихся враждебных мыслей — ведь комната его полна книг.

Ремнев сидел дома. Он писал стихи.

Не опустив вуаль,

Трагически и нежно

Она глядела в гаснущую даль,

На море темное, шумевшее мятежно,

На дом, куда ее звала печаль.

Шаги в коридоре. Он поднял голову. Вот сейчас откроется дверь. Высокая тонкая женщина легко подойдет к его креслу, шурша черным шелковым платьем, и, наклонившись над ним, прочтет стихи. Она улыбнется. Она поймет, что это о ней. Она все поймет. Потом они вместе подойдут к окну и будут смотреть на бледный, удивительный парижский закат.

Он уже давно ждет ее. Очень давно. В Авиньоне в прошлом году он был почти уверен, что она стоит рядом с ним: так в тот день розовело легкое небо, так блестели деревья на солнце и так он был взволнован.

Но теперь напрасно ее ждать. Теперь он с Марией. Разве она может прийти теперь?

В воскресенье Ремнев, как всегда, поехал в Версаль.

Мария весело суетилась у плиты.

— Нет, ты еще не ел такого вкусного кролика. Подумай, я влила в него пол-литра шабли.

— Я привез тебе стихи, Мария. Хочешь, я прочитаю?

— Ах, пожалуйста. Я очень люблю стихи. Подожди минутку, а то пригорит. Это любовные стихи?

— Да.

— Тогда буду думать, что они о нас с тобой.

Она села в кресло, сложив руки на коленях:

— Вот. Читай, Поль.

«Какая хорошенькая», — подумал он и сейчас же поморщился:

— Ведь я просил тебя не завиваться бараном.

— Это модно. У нас все так завиваются.

Она обиженно теребила угол передника.

Он погладил ее темные стриженые волосы:

— Ну, ну, не сердись. Слушай.

Стихи не понравились ей. Какие неприличные. Лицо ее стало скучающим и обиженным.

…Et je verrai comment

Quand je dormais