Птичий город за облаками - Энтони Дорр

И все равно они приходят. Звери с блестящими бритвенно-острыми зубами. Рогатые демоны, пускающие слюну. Безглазые белые личинки, которые копошатся в ее матрасе. Хуже всего длинные тощие людоеды в коридоре: они выламывают дверь в каюту, лезут по стенам, прогрызают потолок. Констанция, вцепившись в койку, видит, как маму засасывает в бездну, она пытается моргнуть, но глаза кипят, пытается крикнуть, но язык превратился в лед.

— Откуда у нее это? — спрашивает мама Сивиллу. — Нас же отбирали за умение мыслить ясно. Мы как раз те, кто умеет подавлять фантазии.

Сивилла отвечает: Иногда генетика подбрасывает нам неожиданности.

— Вот и чудесно, — говорит папа.

Сивилла добавляет: Она это перерастет.

Ей семь лет и еще три четверти года. Светодень приглушается, мама принимает сонную таблетку, Констанция залезает на свою койку. Пальцами держит глаза открытыми. Считает от нуля до ста и обратно до нуля.

— Мам?

Молчание.

Она спускается по лесенке мимо спящей мамы и выходит в коридор, таща за собой одеяло. В столовой двое взрослых ходят в «шагомерах», на глазах у них визеры, в воздухе за ними мигает их завтрашнее расписание: «Светодень 110 тайцзы в атриуме библиотеки, Светодень 130 собрание биоинженеров». Констанция в одних носках крадется по коридору мимо туалетов № 1 и № 2, мимо закрытых дверей полудюжины кают и останавливается у двери со светящимися краями и табличкой «Ферма № 4».

Внутри пахнет травами и хлорофиллом. Фитолампы на тридцати разных уровнях светят на сто разных стеллажей, а все помещение снизу доверху наполняют растения: здесь рис, здесь капуста, бок-чой растет рядом с рукколой, петрушка над кресс-салатом над картошкой. Констанция ждет, когда привыкнут глаза, потом замечает отца на стремянке метрах в пяти от нее. Он опутан поливальными шлангами, голова в латуке.

Констанция уже довольно большая и понимает, что папина ферма не такая, как другие три. Там все аккуратно и систематично, а на ферме № 4 повсюду путаница датчиков и проводов, стеллажи развернуты как попало, в одном лотке растут разные виды, тимьян рядом с редиской рядом с морковкой. У папы из ушей торчат длинные седые волосы; он по крайней мере на двадцать лет старше, чем отцы всех других детей. Он вечно растит несъедобные цветы — просто посмотреть, какие они, и со своим смешным акцентом говорит про компостный чай. Папа утверждает, что может по вкусу определить, счастливо ли прожил свою жизнь латук, говорит, один только запах правильно выращенного нута переносит его за три зиллиона километров на поле в его родной Схерии.

Констанция пробирается через путаницу проводов и трогает папу за ногу. Он поднимает наглазную лупу и улыбается:

— Привет, малыш.

В его седой бороде застряли комочки земли, в волосах — листья. Он спускается со стремянки, закутывает Констанцию в одеяло и ведет туда, где из дальней стены торчат ручки тридцати морозильных ящиков.

— Так что такое семя? — спрашивает он.

— Семя — это маленькое спящее растение, коробочка, которая защищает растение, пока оно спит, и пища для него, когда оно проснется.

— Молодец, Констанция. И кого ты хочешь разбудить сегодня?

Она смотрит, думает, не спешит с выбором. Наконец тянет за четвертую ручку слева. От ящика идет пар. Внутри — сотни ледяных конвертиков из фольги. Констанция вытаскивает один из третьего ряда.

— Pinus heldreichii, — читает папа на конвертике. — Боснийская сосна. Хороший выбор. А теперь задержи дыхание.

Констанция набирает в грудь воздуха. Папа открывает конвертик, и на ладонь ему выпадает пятимиллиметровое семечко с бледно-коричневым крылышком.

— Боснийская сосна, — шепчет он, — может достигать тридцати метров в высоту и производить десять тысяч шишек в год. Она выдерживает лед и снег, сильные ветры, загрязнение воздуха. В этом семечке — целое огромное дерево.

Папа подносит семечко к ее губам и улыбается:

— Подожди.

Семечко как будто трепещет в предвкушении.

— Давай.

Констанция дует. Семечко взлетает. Отец и дочь смотрят, как оно парит между тесно стоящими стеллажами. Констанция теряет его из виду, потом замечает, как оно опускается среди огурцов.

Она берет его двумя пальцами и отрывает крылышко. Папа помогает ей проткнуть пальцем дырку в гелевой мембране свободного лотка. Она вдавливает туда семечко.

— Мы как будто укладываем его спать, — говорит папа, — а на самом деле будим.

Папины глаза под белыми кустистыми бровями сияют. Он устраивает Констанцию под аэропонным столом, залезает туда же сам, просит Сивиллу приглушить свет (растения едят свет, объясняет папа, но даже растения могут переесть). Она натягивает одеяло под подбородок, прижимается головой к папиной груди и слушает, как бьется под комбинезоном его сердце, а в стенах гудят провода, и вода капает с тысяч воздушных корней, через ярусы растений, в канавки под полом — она пойдет на следующий полив, — и «Арго» пролетает еще десять тысяч километров через космическую пустоту.

— А ты расскажешь мне еще кусочек той истории, пап?

— Поздно, Цукини.

— Там, где колдунья превратилась в сову. Пожалуйста.

— Ладно, но только это.

— И где Аитон превратился в осла.

— Хорошо, но потом спать.

— Потом спать.

— И ты не расскажешь маме?

— Не расскажу. Обещаю.

Отец и дочь улыбаются — это их всегдашняя игра, и Констанция от предвкушения ерзает под одеялом, и вода капает с корней, как будто они с папой силою фантазии перенеслись в пищеварительный тракт огромного доброго животного.

Констанция говорит:

— Аитон пришел в Фессалию, страну волшебства.

— Правильно.

— Но не увидел ни оживших статуй, ни летающих над крышами волшебниц.

— Однако служанка в гостинице, где он остановился, — говорит папа, — сказала Аитону, что в эту самую ночь, если он встанет на колени перед дверью комнаты на самом верхнем этаже и заглянет в щелочку, он сможет увидеть волшебство. Аитон подкрался к двери и стал смотреть, как хозяйка дома зажгла лампу, нагнулась над сундуком с множеством стеклянных баночек и выбрала одну. Потом она разделась и натерлась мазью из баночки с головы до ног. Она взяла три кусочка благовония, бросила их в лампу, произнесла магические слова…

— А какие это были слова?

— Она сказала «чуфырла-муфырла», «абра-канделябра» и «колики-елики».

Констанция смеется:

— Прошлый раз ты говорил «мамба-шаранда» и «кусака-масака».

— Да, и эти тоже. Лампа полыхнула очень ярко и — пых! — погасла. И хотя стало темно, в лунном свете из окна Аитон различил, что на спине и на руках у колдуньи выросли перья. Нос у нее затвердел и загнулся вниз, пальцы на ногах превратились в желтые когти, руки стали прекрасными крыльями, а глаза…

— …глаза увеличились в три раза и стали цвета жидкого меда.

— Правильно. А потом…

— А потом, — говорит