Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

Если бы не Басик (так любовно звали его в БДТ), я бы наверняка свихнулся, когда со мной это все случилось. Он вел себя в той ситуации безупречно — будучи актером Товстоногова, а значит, зависимым от Товстоногова, Басилашвили, как мне воочию виделось, переживал за меня и поддерживал меня как только мог.

С ним (со мной заодно) был еще один прекрасный человек и актер — Миша Данилов, светлая ему память. Он отменно играл роль Конюшего. Благодарность этому Мастеру БДТ по сей день хранится в моем сердце.

Очень хорош был в роли Феофана и Юзеф Мироненко — огромный, выразительный, с живым, этаким хулиганским актерским глазом, тоже никаких с ним не было проблем — ни этических, ни художественных.

А вот Миша Волков (тоже, к сожалению, раньше времени ушедший из жизни) над ролью Милого и Бобринского довольно долго мучился, испытывая некоторые комплексы, подобно Рецептеру в “Бедной Лизе”, — поначалу не верил в себя, нервничал при первом же звуке музыки (“ох, не мое это!”), но потом, когда заиграл, делал свое дело с безумным увлечением, — его белозубая улыбка вдруг делалась совершенно лошадиной и при этом какой-то дьявольской, бесовской: из красивого он вмиг превращался в страшного. Низкий поклон мой в память артиста Михаила Волкова...

Конюх Васька в исполнении Георгия Штиля тоже запоминался всем зрителям. Мне хотелось в этом образе дать этакого недочеловека, то есть существо, начисто лишенное признаков человеческого рода — это, как таких называют на Руси, не человек, а скот. Именно так Ваську и играл Г. Штиль, понимавший, что он делает на сцене и почему он это делает. Отличная работа отличного актера.

Валентина Ковель... Еще одна большая артистка БДТ, которой сегодня нет среди нас. Роль Вязопурихи — главная женская роль в “Истории лошади”, переходящая в роль Матье и в роль Мари. То есть три роли в одном спектакле — все разные, острохарактерные, гротескные, лирико-ироничные... Все, что в них делала Ковель, нравилось мне своей истовостью, запредельной самоотдачей, умением мгновенно переходить, переключаться из одного возраста в другой, сочетать внешние изобразительные краски с внутренними стержневыми действиями — в каждом жесте, мизансцене, эпизоде. У нее можно было учиться театральной игре, где нежность и грубость переплетаются, а наивность вдруг становится обоснованием жесткости...

Теперь два слова о Панкове в роли Генерала. Это был чудо-артист и чудо-человек. Был, потому что и его Бог забрал к себе — первым из компании “Холстомера”. Вальяжность и тупость, лицемерный либерализм и дикое жестокосердие — таков был Генерал в исполнении Панкова. А в жизни Панков — глыба добра. Когда случившееся со мной стало ему известно, Панков слукавил:

— Что и следовало ожидать. А то прямо не верилось.

Русский актер был ко мне сердоболен. Я плакал, когда его не стало.

Ну и, наконец, Хор-Табун, или “Хор рассказчиков”, чтобы не обижать словом “массовка”. Эти труженики стали первоосновой зрелища, главными носителями философии Толстого, активными соучастниками действа и одновременно его комментаторами. Они выполняли свою актерскую миссию безропотно и вдохновенно. Хотя именно им было психологически тяжелее, чем исполнителям главных ролей. Но роль Хора тоже была главной в спектакле, и от профессионализма и энергетики состава и каждого исполнителя-исполнительницы зависели и ритм, и настрой, и, главное, публицистический накал толстовства, разлитого по всему пространству и времени представления.

Это были “мои люди” в спектакле и “вокруг спектакля” — мне не раз подставлялась их “жилетка”, чтобы я мог, уткнувшись в нее, хоть чуть-чуть отвести душу. В целом у меня был замечательный коллектив в коллективе — творческая компания дружески настроенных ко мне людей... За одним исключением в финальной части работы.

Факт остается фактом: среди множества актеров БДТ — известных и малоизвестных — лишь один Лебедев провоцировал меня на конфликт перед премьерой. Он, повторяю, делал это совершенно сознательно, отчего “выеденное яйцо” принимало совсем другой вид. Понимая это, я как бы уходил от ссоры, нейтрализуя тем самым скрытое нападение на себя. Но так называемая искусственная имитация конфликта очень опасна и всегда ставит творцов на баррикады друг против друга. Хочешь не хочешь, а готовится развязка. Будь бдителен, товарищ. Помни: этот прием проводится с единственной целью — показать, что режиссер, мол, со своей работой не справляется и потому необходимо срочное вмешательство Главного. Когда актеры хором кричат SOS, приходит спасатель и начинает спасать. Нет, он сам тут ни при чем. Он сам не хочет вмешиваться, но ситуация такова, что он вынужден вмешаться. Ведь как Главный он несет ответственность за все, что делается на сцене его театра. Сам он чист. Сам он скромен. Ему лично не нужна чужая слава. Ему вообще ничего не нужно, ибо у него давно все есть. Он этически не замаран, он как бы в стороне. У него нет никакой корысти. Лично он ни в чем не заинтересован. Но... его просят коллеги. Он отбрыкивается, он не хочет вмешиваться. Он выжидает, когда ситуация назреет и перезреет. Пузырь, надуваемый его коллегами, вот-вот лопнет. Все полетит в тартарары. Не дать полететь может только он. Но он не решается. А вдруг кто-то подумает, что он хочет захватить чужую работу?.. Ах, боже упаси!.. Мне это не надо! У меня своих забот по горло!.. Но... если вы так просите... ситуация действительно складывается катастрофическая, если в самом деле нужна моя квалифицированная помощь... если вы там запутались и не можете выпутаться без посторонних (ах, ох, бывает и такое!)... если... если... если... то — что делать? — я выберу часок и забегу посмотреть, что там у вас творится... Нет, нет, нет, не уговаривайте меня, вмешиваться не буду — это неэтично... Впрочем, если дело требует... и режиссер не возражает... я могу дать один, два, три совета... Вы, конечно, можете меня не слушать... Я вообще первый раз это вижу и могу ошибиться, но... мой грандиозный опыт подсказывает мне, что... что все, что вы сделали, — это не то... не так... Надо это делать совершенно иначе... Те, кто слева стоят, пусть перейдут направо... Перейдите! Живо!.. Ну вот, совсем другая картинка, совершено иначе смотрится. А вы где стоите? В центре? Уйдите вглубь. Так. Замечательно!.. Тут левее, там правее, здесь светлее, там темнее. Громче. Тише. Еще тише. Еще громче. Ну вот, совсем другое дело. Совершенно другое решение, между прочим. Казалось бы, мелочи изменились, но в театре, как известно, нет мелочей. Изменился весь смысл и дух спектакля. Вот это и есть мастерство Мастера. Это и есть высший профессионализм. Учитесь, друзья! Завидуйте, коллеги! Теперь все убедились, как я силен и как остальные беспомощны. Без меня вы ничего не можете сделать. Без меня театр мой перестает существовать. Все. До свидания. До следующей премьеры.

О, конечно, Гога не был столь примитивен. Ведь, владея “методом и системой К. С. Станиславского”, всегда можно утверждать, что другие этим оружием не владеют . Слова “владеть” и “оружие” в данном контексте следует понимать буквально: становясь “владельцем оружия”, человек аморальный обычно становится преступником. Он легко превращает систему в дубину и лупит ею по головам. Неудивительно поэтому, что сознание своего профессионального мастерства (оно, безусловно, неоспоримо наличествовало у Гоги) так часто приводит в наших условиях не к моцартианству, а к сальеризму в творчестве, ибо пустоту души ничем нельзя заполнить. А заполнить надо, коли слывешь гением! Надо постоянно оправдывать в глазах окружающих свое вознесение на Олимп.

Нет, Гога не пришел по зову Евгения Алексеевича в репетиционный зал. Все было сделано куда изящнее.

Я был приглашен в дом Товстоногова на обед. Мы сидели на той самой кухне, которая впоследствии мерещилась мне как штабное помещение, и мирно вкушали первое, второе и третье. Обходительная и гостеприимная Натела Александровна сама подавала на стол. Евгений Алексеевич показывал мне после компота свои ручные художественные изделия из корней и камней — хобби, обнаруживающее еще одну грань его талантливой личности. Георгий Александрович был совершенно неагрессивно настроен, расспрашивал про второй акт и, когда я, каюсь, в отсутствие на кухне Лебедева, слегка пожаловался на капризы Евгения Алексеевича, успокоил меня:

— Это понятно, Марк. Он — волнуется.

— Я тоже волнуюсь. Все волнуются.

— Это — что! — усмехнулся Гога. — У него трудный характер действительно... Но вам, поверьте, легче, чем Аксеру. Аксер, я помню, с ума сходил от Лебедева перед премьерой.