Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

Через два года после статьи в “Литературке”, правда, “отлучение” было снято и Свободин оказался возвращен в круг друзей театра, и Дина, боровшаяся за возвращение Саши и прилагавшая к тому дипломатические усилия, считала это прежде всего своей заслугой.

Что касается Натана Эйдельмана, то про него, видно, просто забыли. Он хоть и выдающийся литературовед и историк, а от театра стоит далече. Ну и бог с ним! И напрасно, как выяснилось. Не так давно, уже после смерти Натана Яковлевича, были опубликованы его дневники. Каково же было мое удивление, когда одна из мимоходных записей гласила: “Был в БДТ на репетиции Розовского. Он ставит там „Холстомера””. Ну как вам это?.. Документ впечатляет своей обезоруживающей правдой. Не Товстоногов, говорится автором, ставит. А Розовский. И тут уж не до других прочтений. Крыть нечем, не правда ли?

...Дина Морисовна Шварц потом нахваливала меня:

— Вы все сделали правильно, Марк. В конце концов, ваши сорок друзей все равно будут знать, что это ваша постановка...

Маразм крепчал.

— Зато вы сохранили с нами отношения. Зато вы остались на афише. Трижды ваше имя на афише, Марк!.. В чем дело?.. На Малой сцене спектакль так не прозвучал бы. Я права. На Малой сцене был риск: “искажение Толстого” — и все. Вы не должны расстраиваться... Спектакль — наша общая победа. Вас не заклевали, нас не заклевали... И теперь уже не заклюют.

Дина Морисовна очень переживала за меня, хотела во что бы то ни стало подбодрить. Особенно в эти первые послепремьерные дни. Ее шепоток в углу до сих пор свербит в моем ухе:

— Вы должны проявить мудрость, зрелость... Вам не двадцать лет... Подумайте о своем будущем... У вас ведь будут и новые идеи, новые пьесы... Вы сможете их нам принести...

Я промолчал. Мне хотелось броситься из окна. Но я не бросился. И, видно, потому живу по сей день.

“Смирись, гордый человек!” — сказано Ф. М. Достоевским. Я смирился, поставив перед собой одну задачу — продолжать работать.

В советские времена это было не просто, даже после грандиозного успеха “Истории лошади”. Мне помог опять-таки случай: Аркадий Фридрихович Кац дал мне в конце 70-х счастливую возможность сделать задуманную нами — Юрием Ряшенцевым и мной — так называемую селективную “русскую трилогию” на сцене Рижского театра русской драмы, где я поставил подряд, но в обратном порядке (!) сначала спектакль “Убивец” (по роману Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”), затем “Историю лошади” и “Бедную Лизу”. Выполнение этого, как бы сейчас сказали, “проекта” заняло несколько лет жизни.

Я нарочно сделал в Риге “Историю лошади” в сценографическом (художник Татьяна Швец) решении, не имеющем ничего общего с ленинградским спектаклем. Да и в режиссуре я настаивал на множестве художественных элементов, которые, как я считал, оказались невыявленными в так называемой товстоноговской постановке. В результате довольно часто мне приходилось слышать от театралов и критиков-искусствоведов, что рижская “Лошадь” не только не уступает ленинградской, но по некоторым качествам и параметрам даже превосходит ее.

Но все равно искусственно отчужденная от меня постановка, в которой было девяносто процентов моих решений и мизансцен, оставалась мне очень дорога. Ее сняли и показали по телевидению. Ее отправили на многочисленные гастроли и фестивали. В Германии Товстоногову и Лебедеву жал руку канцлер. Двадцатиминутная овация. В Авиньоне, на фестивале, Питер Брук со сцены сказал:

— Что вы мне аплодируете?! Пойдите посмотрите русских... Посмотрите Товстоногова! Это гениально.

Представляю Гогу в тот момент. Ах, как громко, наверное, засопел.

У спектакля возникла всемирная слава. Пригласили БДТ в Аргентину. Но где-то посреди Атлантического океана начался страшный шторм, и все ящики с декорациями Эдуарда Степановича Кочергина побросали за борт в воду, чтобы облегчить судно. Играли, говорят, без декораций, и успех был тот же. Феноменальный успех!.. И в Праге были, и в Хельсинки. Прекрасно!

Прав был Евгений Алексеевич, когда твердил мне не совсем понятное: “Это будет — как „Мещане”!..” Вот он о чем, оказывается!.. А я-то...

В Польше дважды была на гастролях “История лошади”. Вероятно, Эрвин Аксер, не подозревавший обо мне, договаривается с Гогой о новой работе в БДТ... Европа! Уровень!..

Растут наши международные культурные связи. “Все в порядке — спасибо разрядке!..” И вот уже группа американских режиссеров глазеет на Гогино произведение. И приглашают его с театром в Нью-Йорк, и сами собираются ставить на Бродвее...

— Йес, — говорит Гога, — зер гут...

Он по-немецки лучше может, чем по-английски.

Один Борис Панкин, в то время глава нашего ВААПа, не понимает Гогу. Он — не совсем театральный человек, он — в ранге министра и в тонкостях Гогиных не разбирается. Гога скажет, что пьесу Розовского — ладно, уж так и быть, если вы уж так настаиваете, — он в ВААП даст, но с одним условием — без песен Ряшенцева, и Борис Панкин кивнет. И правильно сделает, между прочим: ему важно поскорей продать пьесу за границу, ведь это ж валюта, государственный интерес, перед которым все меркнет... Но ему — Б. Панкину — будет невдомек в тот момент, какую новую свинью мне подложил Гога: ведь без стихов Юры пьесы нет и быть не может. Кому-кому, а Гоге это ясно! А вот он, Гогин удар, в спину ножом:

— Пусть американцы возьмут в подбор русские народные песни и цыганские... А те, что у нас, не дадим, — говорит он ВААПу.

И вот я, очумелый от таких заявлений, пишу специальное свое заявление на имя Б. Панкина и доказываю, что все песни Ю. Ряшенцева “неотделимы от моей пьесы, как и музыка”. И что я запрещаю отныне и во веки веков использование моей пьесы без Юриных стихов. “Клюква” недопустима. И лишь с этим условием даю разрешение на использование пьесы.

Успел отвести удар. А то бы и на Бродвее нас кинули по Гогиной наводке. Эх, Георгий Александрович!.. Эх и еще раз эх!

Однажды раздался звонок, меня вызвали в ВААП. Там со мной разговаривал человек, которого мы потом прозвали Пенек. Мы — это Гриша Горин, Витя Славкин и я... Он сразу представился нашим “куратором”. От какой организации, милый? Да он и не скрывал, от какой. От той самой, родимые. Которая из трех букв. На “ка” начинается, на “бэ” кончается, отгадайте, ребятки, какая буковка посередине?!.

Разговор с “куратором” был с глазу на глаз. Но самое удивительное — никаких вопросов. Разговор ни о чем. Ну, прямо душа в душу. Я сразу понял: ничего хорошего — и стал ждать. Когда же... ну когда же это “ничего хорошего” произойдет.

Первым делом Пенек спросил:

— Как дела?

— Нормально.

Затем:

— Что происходит в жизни?.. И нужно ли помочь?

— Ничего не нужно, — ответил я. — Работаю.

— Вот и славно, — сказал Пенек. — Я рад. Мы рады.

— Я тоже, — глупо улыбнулся я.

— Что?

— Рад, что вы рады.

— Ну, все, — сказал Пенек. — Пока.

Все?! Это — все?.. Действительно, на самом деле?.. Да быть того не может!.. Все, говоришь!.. Ну, говори, — говори, сука, я тебя слушаю.

— Пока, — повторил Пенек. — Я рад, что мы познакомились.

Ясно было, что этот ничего ровным счетом не значащий разговор будет иметь продолжение. И оно, конечно, последовало. Новый телефонный звонок. Он уже на ты, как будто мы с ним тысячу лет знакомы. Ну, на ты так на ты...

— Марк, надо поговорить. Но нельзя ли к тебе попроситься в гости?.. Ты какую водку пьешь?

— Да любую, — отвечаю я и даю ему адрес.

А как не дать?.. Послать подальше, конечно, можно, но ведь у меня нет другого ВААПа, как и другой родины... У каждого из нас свой Пенек, свой “куратор”. Куда денешься?.. Да и любопытно к тому же: что за интерес у него ко мне?.. Ну, давай, милый, приходи ко мне в дом, гостем будешь... Давай поиграем с тобой в кошки-мышки, как Раскольников с Порфирием Петровичем играл... только у нас разговор будет душевней, под твою водочку да под мою закусочку.

И вот мы уже сидим на кухне втроем: я, моя жена Галя и он — простой и добрый, добрый и простой... Куратор мой и моих друзей!.. Пенек, одним словом.

На этот раз разговор быстро, уже после трех рюмок, разворачивается к делу:

— Марк, ты невыездной знаешь почему?

— Не знаю.