Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов

Войдя в сенцы, Аня расслышала в квартире какую-то глухую возню. Распахнула дверь в большую комнату. Как раз в эту секунду, на ее глазах, Лида влепила Кольше смачную оплеуху; сумка выпала из Аниных рук.

— Э-эх, Анька-а… смотреть тебе надо за своим дураком! Смотре-еть!.. — с болью, протяжно и в то же время злобно, охрипшим шепотом проговорила Лида, укоризненно и насмешливо покачав головой.

— Как же… — вырвалось у Ани.

— Да это ничего, это я так! — быстро и фальшиво-весело заговорил Кольша, потирая рукой густо краснеющую щеку.

— Вот же мужичье! — с восхищенной брезгливостью сказала Лида. — Его на месте преступления застали, а он — «ничего, ничего, это я так…» — Лида схватила со стола свою сумочку. — Извини меня, Ань. Но… от кого, от кого, а от него никак не ожидала. Извини! — И хлопнула входной дверью.

Аня, закрыв глаза, стояла, прислонившись к косяку; сумка с продуктами тяжело давила ей на ноги, но она ничего не замечала.

— Анют… я… я не знаю… это я так… выпил малость на радостях… ну, и измучился просто… а так, ты же знаешь, я никогда… никогда…

…К вечеру Ане как-то трудно стало дышать; она лежала на диване, ни сердце, ни душа у нее не болели, наоборот, какое-то странное безразличие ко всему на свете растеклось в ней, как яд, и она бы, может, даже чувствовала сейчас отдохновение от всех своих тревог, потому что они вдруг разом оставили ее, если б не это — дыхание; дыхание вдруг стало даваться с трудом. Сначала ей просто хотелось вздохнуть поглубже, попрочувствовавней, а потом как будто принялось давить на грудь, хотелось руками располоснуть рубаху, таким гнетом казалась даже рубашка, и Аня начала потихоньку захлипывать в себя воздух, как бы процеживая его сквозь зубы. Глаза у нее были закрыты, веки почернели, глазницы, особенно у переносья, провалились, на лбу выступили поблескивающие капельки пота. Ничего она уже не помнила и не хотела ни помнить, ни знать, не было и ненависти, презрения тоже не было, даже в первые секунды и минуты эти как будто обязанные появиться в ней чувства так и не появились, а просто поначалу было непонимание, неуяснение, а затем — обида, обида почти как у маленькой девочки, у которой была самая красивая, самая любимая игрушка, а ее вдруг на глазах отобрали и не просто выбросили, а раздолбили молотком вдребезги; была обида… а потом и обида как-то отошла прочь, исчезла, захотелось тишины, покоя, только покоя… Кольша — как странно — что-то говорил, говорил, говорил, а ей все на свете было уже безразлично, какое ей дело… вот бы только тишины и покоя, и долго-долго лежать с закрытыми глазами…

…И вдруг как-то сильно, жестко начало тянуть низ живота, живот затвердел, как камень, а поясницу словно тянули в двадцать жил — так она расстоналась и разнылась. «Аня, Анюша…» — слышала она, открывала глаза, но пот, стекающий со лба, мешал смотреть и видеть, как в тумане плыло чье-то лицо, Аня напряглась, хотела понять и не понимала, откуда взялась здесь Александра Петровна, Кольшина мать, не понимала, но обрадовалась, застонала: «Мама… поясница, поясница…» — «Ты дыши, дыши, милая…» — шептала старуха, суетливо подкладывая под Анину поясницу подушки и подушечки, и в слезном тумане виделось ее морщинистое простое лицо, горящие состраданием глаза. Аня стала протяжно, глухо стонать, стараясь поначалу сдерживать себя, но боли в пояснице и в животе были такие резкие, что никаких сил уже не хватало бороться с ними, Аня стонала и протяжно вздыхала, иногда чуть приподымая голову над подушкой, стараясь немного, но привстать, чтоб хоть на секунду облегчить боли. А потом она уже ничего не слышала и не понимала, просто стонала, все протяжней, все голосистей, а что Александра Петровна грубо закричала на Кольшу, чтоб мчался за «скорой помощью», этого она уже тоже не слышала. И только когда наконец ее подняли с дивана и понесли в машину, она почувствовала, что это все к какому-то облегчению, так нужно, так надо, ей стало получше, она забылась, хотя и продолжала стонать долгим, протяжным стоном…

…Алешку она родила семимесячным.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Вы понимаете, самая главная задача сейчас, — Марья Ивановна подошла к доске и жирной меловой чертой перечеркнула написанный пример, — чтобы дети научились думать. А они, надо сказать, очень хитрые. И думать хотят не все. А что же они делают? Они просто-напросто автоматически копируют ход решения. Чуть только измени условия задачи — они в тупике. Ну, например…

Петровна сидела за третьей партой, на месте, где обычно занимался Алешка, и напряженно следила за движениями учительницы. Что бы ни сделала Марья Ивановна, какое бы слово ни сказала, все казалось старухе необычайно значительным и важным. И хотя она почти ничего не понимала и всякий раз с затаенным, почти с детским страхом переживала, как бы учительница не посчитала ее вовсе никуда не годной для жизни с Алешкой, она все же сердцем доходила до сути, улавливала ее чутьем. Без счета раз пытался Алешка перехитрить бабку, а она все же ловила его на нужном месте, он, к примеру: «И тут, значит, бабушка, я складываю, а потом вычитаю, и получается десять вишен», а она уж начеку: «Как же ты складаешь-то, когда вовсе тебе не известно, сколь там вишен в саду осталося? Ты мне не мудри смотри, а ну-к раскинь мозгами да отвечай, как того по книжке требовается». Смотрит, верно, что Алешка схитрил, решить-то решил, а что к чему — понятия нету, как в классе, так и дома переписал. Верно Марья Ивановна говорит, это в них есть, в чертенятах, — хитрость, а вот охоты мозгами шевелить — на тетрадки не хватает, а на проказы, пожалуй, что и лишку. Чуть только недосмотрела за ним — как ветра ищи в поле, ни сладу никакого, ни уговору. И когда теперь Петровна слушала Марию Ивановну, она ой как душевно ее понимала и каждый раз сочувственно переживала за нее, потому как Алешек таких у нее сорок три головы.

— И еще одно, товарищи родители. Сейчас весна, детям хочется побольше бывать на улице, снижается их работоспособность. А год на исходе, не успели оглянуться, а уж кончается второе полугодие. Давно ли, кажется, они пришли сюда в первый раз? — Мария Ивановна улыбнулась, и родители радостно, оживленно ответили на ее улыбку гулом. — Так вот, нужно, чтобы во второй класс они пришли с хорошими навыками чтения. Не забывайте заставлять ребят как можно больше читать вслух. Пришел с улицы — «Вова, почитай нам вслух»; готовится ко сну — «Сережа, прочитай кот этот рассказ»; собрался гулять — «А ну-ка, как ты научился читать вслух?». Понятно, товарищи? — Родители одобрительно, понимающе загудели. — Все свободны. Александра Петровна, а вас прошу остаться на минутку.

Не сразу родители оставили Марию Ивановну с Петровной вдвоем, еще подходили к учительнице, спрашивали, жаловались, просили, интересовались, подобострастничали, умоляли обратить особое внимание… и для всех Мария Ивановна находила нужный тон, единственное слово. Когда наконец все разошлись, Мария Ивановна с улыбкой вздохнула:

— Горе с этими родителями…

— Да уж это, конешно… нелегко, — поддержала охотно Петровна.

— А вот без помощи родителей школа теперь никуда. Особенно в первом классе, — серьезно сказала Мария Ивановна. — Новая программа очень насыщенная. Детям нужна постоянная практическая помощь. В выполнении задания. В разъяснении непонятных или сложных вопросов.

— Вот и я говорю… тяжко нам с Алешкой.

— Кстати, я хотела вас спросить, только не обижайтесь… Мать Алеши не собирается домой?

— Только того и ждем обои. Уж Алешка все глаза проглядел, в окно глядючи.

— Вы понимаете, Александра Петровна… как бы это вам объяснить… — Учительница некоторое время грустно-сосредоточенно помолчала. — Меня вот что беспокоит в вашем внуке… не знаю, замечали вы это или нет…

— А што такое-то?

— Есть в нем, понимаете ли, безразличие к жизни, что ли… Или, может, просто я чего-то недопонимаю… Порой мне так и кажется — жить ему неинтересно, скучно. То он вял, рассеян или вдруг так сосредоточенно замкнется в себе — слова из него не вытянешь…

— Потому и не вытянешь, что больно настырным растет. Иной раз просишь-запросишься, чего там в школе у тебя делается, — сопит знай себе.

— Я не совсем о том, Александра Петровна. Может, ему дома ласки не хватает, доброго слова? Вы только не подумайте, что я обвиняю вас в чем-то, упаси боже, но, может, за делом да заботой вам иной раз просто некогда обратить на него лишний раз внимание?

— Так это, конешно, сколько времени есть — все на него уходит, может, чего и не так сделаю… Уж не обессудьте, Мария Ивановна.

— Ну вот и хорошо. Будем считать — мы друг друга поняли. А за разговор не обижайтесь. Я давно хотела поговорить с вами об этом. Да все как-то стеснялась, что ли. Думала, как бы плохо не получилось…