Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов

— Вот и ручка вам, — протянул старшина.

— Спасибо. Та-ак… где ж тут написать-то?

— А вот здесь, Александра Петровна. Вот в этом уголочке.

Петровна приставила перо к бумаге, задумалась.

— А без подписи никак нельзя?

— Никак, Александра Петровна. — Милиционер улыбнулся.

— И ладно. Думаете, я испугалась?

— Нет, Александра Петровна, я не думаю так. А все-таки штраф есть штраф.

— Ничего. Аня приедет, она заплатит сполна. Сколь платить-то?

— На первый раз тридцать рублей.

— И-и… — протянула Петровна. — А пензию-то мне и не дают.

— И не дадут, Александра Петровна. Пока не пропишетесь.

— Вот я и говорю, платить пока нечем. Это ничего или как?

— Да нет, Александра Петровна, деньги нужно внести в течение десяти дней.

— Ага. Ну, коли так, по-другому уж не быть.

— Удивляете вы меня, Александра Петровна…

— А чего же расстраиваться, человек хороший? Законы — они не могут быть худые, а потому и слушаюся.

— Это правильно, Александра Петровна. Ну, будьте здоровы. У меня еще много важных дел. До свиданья, малец!

— До свиданья, дядя, — ответил Алешка.

— Ну, а теперь давай перекусим малость, — сказала Петровна, когда милиционер вышел. — Проголодался небось?

— Ага, бабушка. Есть охота.

— Ну-ну… — улыбнулась старуха, сняла очки и убрала их подальше на комод.

На стол она накрыла быстро. Разбила тройку яиц на сковороду, пожарила колбасы, компот всегда под рукой, в погребе.

— А в школе ты смотри, — вспомнила старуха недавний разговор, — Марию Ивановну слушайся. А то вон чего… говорит, скушной больно ходишь.

— Какой скушной?

— Такой скушной. Не улыбаешься там, што ли, или еще чего. Не стала уж я рассказывать, что истории всякие придумывать мастак. В том и корень весь.

— Какой корень?

— А такой. У нас вон у дедушки, когда он еще в мальчонках менжевался, дружок был, молчун страшенный. А потом чего получилось-то…

— Чего? — Алешка перестал жевать.

— А того, — многозначительно оттопырила большой палец Петровна, — што стал он знаешь кем?

— Кем?

— Вот то-то. Кем… А тем и стал, што ходил к нему народ и про все ему рассказывал.

— А-а…

— Вот тебе и «а-а»… Человек-то знаменит стал. Книжки сочинял.

— Сам?

— А то как же не сам? Сам и именно. Это, говорит, значит, думаешь-думаешь, а посля напишешь…

— Интересно…

— Во-от… Авось и ты вырастешь, просочинишь про свою жизнь. Как вот с бабкой своей жил.

Алешка рассмеялся:

— Скажешь тоже…

И тут как раз громко хлопнула дверь в сенцах.

— Кого там еще нелегкая несет, — проворчала старуха и вышла из-за стола. — Светы мои-и… — вырвалось у нее, и ложка, которую она, как вышла в коридор, так и держала в руке, серебристо звякнула об пол. — Кто к на-а-ам… — совсем уж тихим, дрожащим пришептыванием выдохнула старуха, и задеревеневшие, разом отяжелевшие ноги ее хотели, да не могли шагнуть навстречу.

— Мамка!

Алешка выскочил из кухни, бросился к матери; Аня, дрожа непослушной губой, подхватила сына обеими руками и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, прижалась щекой к его горячей, в пушинках легких волос голове. Глаза ее блестели слезным глянцем.

Аня шагнула, прямо с Алешкой на руках, навстречу Петровне, и так они и обнялись в эту первую минуту — через Алешку, повисшего на шее. Аня даже почувствовала, что Алешка как бы противится дрожащим бабкиным рукам, обнимающим ее: почти с кошачьей цепкостью он впился пальцами в ее заплечье, словно боясь, что вот сейчас могут отобрать у него мать. Аня ткнулась через его плечо в пергаментно-иссушенные руки Петровны, старуха левой ладошкой погладила ее по тугим жестким волосам, прошептала: «Истончилась там… затверёдела…» И уж лучше б не слышать да не говорить этих слов, потому что обеим сразу закатились в глаза слезы. Алешка завозился на плече у Ани, неуклюже пополз вниз, больно ткнув мать острой коленкой в живот, шмыгнул меж матерью и бабкой наружу. Аня потрепала его по голове: «Эх ты…» И лишь только после этого они крепко обнялись с Петровной, потом оторвались одна от другой, улыбнулись встречной радостью.

— Приехала все же…

— Приехала, мама.

— А чего привезла?! — подпрыгивал рядом Алешка, теребя, а то и с силой дергая Аню за рукав. — А чего привезла, а?!

— Кому что, а рыбаку до щуки, — махнула на него притворно рассерженно Петровна.

— Вот и не так, прокатился на пятак! — обрадованно перехватил Алешка. — А пятак-то лучше, чем кофейна гуща!

— Во-во… разошелся, — рассмеялась Петровна. — Уж как радуется, как радуется, господи…

— Мам, а взрослый какой стал? Прям не узнать! — подхватила игру Аня. — Как увидела сначала — ну, думаю, не Алешка, а…

— А кто? — с интересом, наклонив голову, уставился на мать Алешка.

— А как дедушка Пихто, — вставила Петровна.

— Вот и неправда, петуху забавно! Петуху забавно, а мне и подавно! — запрыгал вокруг них Алешка.

Улыбаясь, пошли наконец все в комнаты…

Ночью старухе не спалось. Будто сходила она в давно желанную, домашнюю баньку, отмылась там, попарилась, пообмякла душой и теперь вот лежала с благостным покоем на сердце. В иные минуты становилось душно и хотелось испить кваску, она вставала с постели, — а было это раза два-три за ночь, — шла на кухню и наливала себе полный граненый стакан квасу с плавающими в нем хлебными размякшими корками. Бывает, хозяйки не любят эти корки, процеживают квас, а Петровне и это было за радость — почувствовать в нем особую горчинку хлебного мякиша. Она вставала, осторожно погромыхивала дверцей подполья, и все это старалась делать спокойно, размеренно, не торопясь — была и в этом сегодня сладость. Попив кваску, она уходила не сразу к себе в комнату, на постель, а переступала порожек большой комнаты, где на широкой тахте, в свете лунной рассеянной дорожки, разметавшись, спали Аня с Алешкой. Поначалу так, с порожка, невольно покачивая в радости головой, смотрела на них старуха, а потом поправляла одеяло. Спали крепко. Ни разу, сколько ни приходила старуха, никто из них не разомкнул глаз, за день намучились, намаялись во взаимной радости — теперь спали как убитые. Иной раз старуха подсаживалась на тахту или на стул рядом, смотрела на них, смотрела, и больше ей ничего не нужно было. Только бы посидеть, посмотреть на них, на родных. Лицо у Ани было даже помоложе, чем прежде, или так казалось старухе, но одно было явной ясностью — молода она, ой какая еще молодая… Или это, может, свет лунный… да и просто хороша во сне любая женщина, а тут — жена сына, а тут — чего там — родная дочь… Мысли свои старуха далеко никогда не пускала, они были всегда близкие — сегодняшние, вчерашние, завтрашние, но сердце ее, прожившее долгую жизнь, было глубоко понятливым, и оно ныло сейчас пускай и тихим, негромким, но тревожным чувством, похожим на боль. Жизнь как сказка: что бы ни было, а ей все впору, любой поворот, любые кручи. Со всеми смиряется жизнь. Но не со всем смиряется человеческое сердце. И не в этих, конечно, словах суть, а все же… И вот то улыбнется старуха, то чуть загрустит, сидя подле самых близких сердцу людей, и вся жизнь ее кажется ей сейчас долгой, мудрой, бесконечной… Иной раз она не выдерживала, протягивала руку к Аниным волосам и приглаживала какую-нибудь особо Непослушную прядь.

И вот так бы сидела, сидела и сидела около них, смотрела бы и думала, но прохватывал мелкий озноб, старуха поднималась и уходила к себе.

На порожке она еще раз останавливалась, взглядывала на них в последний раз и с легким сердцем думала: ну, теперь все, теперь хорошо, теперь только и жить…

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Так это вы и есть Анна Симукова? — Начальник ЖЭКа пристально смотрел на нее поверх очков.

— Как видите.

— Та-ак… Простите, конечно, но у вас какое образование? Кажется, средне-техническое?

— Средне-техническое.

— Вот видите, Анна Борисовна, человек вы образованный, а элементарных вещей не понимаете. Отчего бы это? Оттого, — назидательным тоном подчеркнул Шляпников, размашисто расписываясь в углу заявления, — что имеете в данном деле личную корысть. А личная корысть похвальна быть не может. — И он протянул Ане заявление.

Аня прочитала резолюцию:

«В прописке тов. Симуковой А. П. на жилплощадь тов. Симуковой А. Б. отказать за неимением оснований».

— Почему же нет оснований? Я, кажется, имею право прописать на своей жилплощади не только мать, тем более что она отказывается от своей комнаты, но вообще любого человека. Площадь-то позволяет.

Шляпников смотрел на Аню откровенно-насмешливым взглядом.

— А обманывать государство вы тоже имеете право? — И еще через небольшую паузу: — Да и кроме того, если уж быть точными, жилплощадь, о которой вы говорите, принадлежит не вам, милая вы женщина, а заводу. Заводу, понимаете? Мы имеем право удовлетворить вашу просьбу, а имеем право и отказать. Смотря как взглянуть на дело.