Яма - Акунин Борис "Чхартишвили Григорий Шалвович"

– А что вы будете делать, если нападет профессиональный убийца?

– На этот случай у меня есть револьвер, и стреляю я отлично. Даже не пытайтесь, Фандорин. С клиенткой поеду я, – отрезала сыщица.

Эраст Петрович вздохнул и смирился, но в разговор вмешалась мадемуазель Эрмин.

– Со мной в купе будет мсье Фандорин. Потому что я не знаю, сколько мне осталось жить на этом свете. Наверное, эти люди своего добьются и убьют меня. Каждую оставшуюся минуту я хочу провести с тем, кого люблю.

Она взяла господина под руку, прижалась головой к его плечу – и суровая Эмма была вынуждена уступить.

В полночь поезд тронулся. Влюбленные голубки поехали вместе, а я оказался наедине с Эммой. Мое сердце взволнованно билось. Я еще не понимал, что тоже влюблен, но мое сердце это уже знало. Мне-то, болвану, казалось, что я просто испытываю к своей спутнице интерес как к необычайно одаренному сыщику.

И очень хорошо – иначе я пустился бы в ухаживания, поскольку считал себя очень ловким соблазнителем. Это всё бы испортило, в том нет ни малейших сомнений.

Эмма смотрела в черное окно, за которым мелькали огоньки, и вела себя так, словно находится в купе одна. Меня словно и не существовало. Мысли ее блуждали где-то далеко, а через некоторое время она начала напевать очень приятным, хрипловатым контральто красивую английскую балладу «Три ворона». Песня очень грустная – про убитого рыцаря. Потом Эмма запела другую песню, которую я раньше не знал, тоже старинную и печальную. Припев у нее был такой:

– Какие трогательные слова, – сказал я в паузе. – И какой мелодичный у вас голос.

– Помолчите, а? – совсем немелодично рявкнула Эмма. – Я просчитываю, как действовать в Марбурге. Черт знает почему, но, когда я пою, у меня лучше работает голова.

– Это называется «медитация». У каждого она своя. Господин, например, перебирает нефритовые четки, а я открываю запасники памяти и позволяю голове выхватывать из прошлого что она пожелает. Очень часто оттуда приходит подсказка. Вот и сейчас, когда вы повторяли ваш припев, я вдруг вспомнил одну давнюю историю из моей жизни. Теперь пытаюсь понять, чем это воспоминание может пригодиться в нашем запутанном расследовании.

Эмма, конечно, спросила, что за история. На это я и рассчитывал. Если хочешь понравиться женщине, которую не трогает твое мужское обаяние – а Эмму мое, увы, не трогало – увлеки ее интересным рассказом.

– В тринадцать лет я был маленьким исчадием ада. Я круглый сирота, рос у чужих, недобрых людей и в конце концов сбежал от них. Целый год я прожил один в трущобах портового города Ëкохама – и, как ни странно, выжил. Для этого мне пришлось превратиться в волчонка, умеющего быстро нападать и быстро убегать, нарушающего все на свете законы и правила. Нет более опасного существа, чем ожесточившийся подросток. Он ничего не боится и никого не жалеет, в том числе себя.

Эмма внимательно слушала, это меня подбадривало.

– Наверное, я бы превратился совсем в звереныша, если бы был один. Но нас было двое, я и моя подружка Кёко. Она тоже сбежала из места, где ей не нравилось – из чайного дома, это такой японский бордель. Родители продали ее туда девочкой-ученицей, но Кёко не захотела учиться на проститутку. Она была на год младше меня. Мы жили в порту под брезентовым чехлом от американской пушки, которую купила императорская армия. Днем спали или играли в японские карты на щелбаны. Разговаривали мало. Что мы могли друг дружке рассказать? Вечером выходили на промысел. Промысел был такой. На малолюдной улице Кёко садилась на землю и, если видела одинокого прохожего, мужчину или еще лучше женщину, горько-прегорько плакала. Большинство проходили мимо, но некоторые останавливались и спрашивали, что стряслось. Если человек был бедно одет, Кёко шипела: «Вали, куда шел!» Если же прохожий выглядел многообещающе, начинала рассказывать жалостную историю. Убедившись, что рядом никого нет, я высовывался из-за угла и кидал камень прямо в затылок ротозею или ротозейке. Никогда не промахивался – глаз у меня уже тогда был верный, а рука твердая. Потом мы обирали жертву и сматывались. Кёко при этом хохотала. Сердце у нее было жесткое, как шкура акулы. Однажды зимой с ней заговорил немолодой мужчина в хорошем кимоно с гербом на воротнике. На поясе у него висел шелковый кисет, а в нем – я услышал – звякали монеты. Я был уверен, что нас ждет хорошая добыча. Камень попал прямехонько в затылок «болвану» (так мы их называли). Человек упал ничком. Его седоватые, коротко стриженные волосы окрасились кровью. Когда я подбежал, Кёко уже сорвала кисет. «Тут золото! – ахнула она. – Давай стащим с него кимоно, оно шелковое. За такое дадут не меньше десяти иен!» Я взял за один рукав, она за другой. Потянули. Вдруг из рукавов высунулись две руки и цепко ухватили меня за правое запястье, мою подружку за левое. Дернули, стукнули нас лбами, так что у меня помутилось в глазах. Когда я очухался, я лежал на земле, и мне было очень трудно дышать. Рядом стонала Кёко. Человек стоял одной ногой на моей груди, другой – на груди моей напарницы. Я понял, что нам конец. Когда крепкая рука ухватила меня, я успел заметить, что на ней отрублен мизинец, а от кисти вверх тянется сплошная цветная татуировка. Нам с Кёко не повезло. Мы напали на профессионального бандита, они в Японии называются «якудза». Это самые опасные люди на свете.

– А что значит отрубленный мизинец? – спросила Эмма. Она очень хорошо меня слушала.

Я объяснил, что у якудза принято отрубать себе палец, если ты совершил какую-нибудь оплошность. Это доказывает крепость духа и восстанавливает честь.

– Потом мужчина назвался: «Я – Тёбэй Одиннадцатый», и мне стало совсем страшно. «Тёбэй-гуми» была самой знаменитой бандой Ëкохамы, а про ее главаря Тёбэя Одиннадцатого рассказывали легенды. «Если бы вы были постарше, я бы вас убил, – сказал Тёбэй. – Но мои правила запрещают убивать детей, даже таких паршивых. Я дам вам шанс. Воспользуетесь вы им или нет – дело ваше. Каждый человек сам выбирает, каким путем ему идти до могилы». – «Какой шанс?» – спросила Кёко. – «Парня я могу взять в ученики. Его вырастят настоящим мужчиной. Тебя – отдать в наш чайный дом «Цветок сливы». Там тебя научат быть настоящей женщиной. Сейчас вы оба – гнусное отребье. Не потому что вы промышляете грабежом, а потому что вы оскверняете это почтенное ремесло подлостью. Грабитель, живущий по правде, нападает только на плохих людей, а вы нападаете только на хороших. Ведь на твои слезы откликаются лишь добрые люди, остальные проходят мимо. Мои помощники и помощницы обучат вас жить по правилам чести. Если вы захотите». – «А если не захотим, ты нас убьешь?» – спросила Кёко. – «Нет, я предоставлю вас вашей шакальей карме, – ответил Тёбэй. – Скажешь «нет», и я отпущу тебя. Катись куда хочешь. Так да или нет?» – «Нет! – сразу крикнула Кёко. – Не для того я сбежала из одного борделя, чтобы попасть в другой!» – «Никто не заставит тебя быть проституткой, хотя это тоже почтенное ремесло, если выполнять его с честью. У тебя будет выбор. Ты можешь стать честной воровкой, честной торговкой опиумом, честной контрабандисткой. Всякий, кто живет по твердым правилам и никогда их не нарушает, честен». – «Я не хочу жить по правилам, – сказала Кёко. – Я ненавижу правила». А я подумал и сказал: «Я пойду за вами, Тёбэй-сама». Так я принял самое главное решение в моей жизни. У Тёбэя был обычай – я потом это узнал: он набирал в банду мальчишек вроде меня, зубастых волчат, и выращивал из них волков. Теперь-то я знаю, что так же поступают опытные главари шаек во всем мире. Лучшие бойцы в любой сильной банде – из бывших уличных сорванцов.