Время серебра - Элеонора Раткевич

Хлопот, и точно, было немало. Джеральд, склонный по старой привычке пренебрегать тем, что не представлялось ему в данный момент по-настоящему важным, до сих пор так и не озаботился привести в надлежащий порядок свой герб. Слов нет, прежний герб куда как пристало носить Джеральду де Райнору, Золотому Герцогу — но не Джеральду Олбарийскому! Вспомнили об упущении в самый, можно сказать, последний момент… и началось!

Райнорам еще повезло, что щит Элгеллов был синим, как и их собственный, — иначе, когда на Райноров свалились земли и титул Элгеллов, на сводном гербе получилась бы такая пестрополосица, что второй раз и глянуть не захочется. Удача благоволила Райнорам куда сильнее, чем большинству полусамозванцев, снявших с еще теплого от крови меча свою добычу — земли, замки и титулы побежденных. Синеву щита рассек посредине золотой фесс — иначе говоря, геральдический «пояс». В верхней части щита, над поясом, расположился лежащий лев Элгеллов — серебряный, с черными, «армированными» когтями. В переводе с геральдического языка на обычный — «я не нападаю первым, но вооружен и задеть себя не позволю». «Седой» лев Элгеллов внушал к себе почтение — куда больше, чем крылатая стрела Райноров, размещенная в нижней части щита. Вообще-то первоначально на гербе Райноров красовалась вовсе не стрела, а пикирующий сверху вниз золотоклювый ястреб… но языки у олбарийцев острые, а уж победителей щадить они и подавно не станут. Весь Элгелл хохотал над «пернатым разбойником, повешенным вверх ногами». Райноры подали прошение о смене герба, причем догадались отсыпать Малькольму Дангельту столько в звонкой монете, что король свое высочайшее разрешение дать соизволил. Место ястреба на щите заняла стрела — красная, с направленным вниз золотым наконечником и распахнутыми крыльями. Оно и правильно — и тех уже ястребов довольно, что поддерживают щит Райноров, а в самом гербе этой птице делать нечего! Ястреб не очень-то храбр и вдобавок, правду сказать, далеко не умен — Лэннион нередко видывал, как мелкие птицы, кружась, сбивали ястреба с толку, да так, что он просто с разгону врезался башкой в дерево. Вот и нечего ястребу делать на щите — на то, чтобы поддерживать щит, мозгов у него хватит, а на прочее пусть не зарится. Это же просто отлично, что дед Джеральда озаботился сменой герба — хорош был бы король олбарийский с ястребом вниз головой на щите!

Того, что пристало герцогу Элгеллу, для короля никак уж не довольно. Герб надлежало изменить. Лэннион уже не помнил, кто первым предложил поменять цвет щита на зеленый — зато помнил, что спорить не стал никто. Это же только естественно — сменить в королевском гербе славу, красоту и ясность лазури на свободу, возрождение, изобилие и справедливость цвета зеленого… цвета эльфийских одеяний и Грэмтирского леса. Да и седой лев Элгеллов смотрелся на зеленом фоне ничуть не хуже, чем на синем. Вот только возлежит лев на зеленом ли, на синем поле — а без венца вид у него совсем не королевский. Льва следовало короновать… но тинктуру на тинктуру, металл на металл накладывать нельзя! Неумолимые законы геральдики запрещают увенчать серебряного льва золотой короной. Конечно, если бы лев был каким-нибудь другим, не серебряным… но тут уже Его Величество Джеральд встал на дыбы и заявил, что скорей уж он своеручно ощиплет по перышку крылатую стрелу Райноров и переломит ее об колено, нежели позволит шарлатанам от геральдики перекрашивать льва Элгеллов. Положение казалось безвыходным — и выход из тупика нашел не кто иной, как Роберт де Бофорт. И неудивительно — отец Марк еще в бытность свою честолюбивым юным Роджером Беллинсгемом заслуженно слыл одним из лучших знатоков геральдики своего времени, так неужто он не поднатаскал своего воспитанника? Мысль, осенившая Берта, вызвала одобрение Геральдического Совета и радостный возглас Джеральда, препирательства прекратились будто по волшебству, и голову серебряного льва Элгеллов украсил венок из боярышника геральдических цветов — ветви и листья пурпурные, ягоды красные. Пурпур, королевское достоинство, сила, могущество, благородство и сдержанность — и красный цвет мужества и неустрашимости, права, силы и любви. Разве золото более достойно увенчать королевского льва? Тысячу раз нет!

Дальнейшее сложностей не сулило. Компартмент — основание, на котором стоят держатели щита, расцвел в память о святой Джейн белыми маргаритками. Красная стрела сменила свой цвет на более подобающий королю пурпур. Геральдический Совет уже было изготовился вздохнуть с облегчением, но тут Джеральд вновь решил всех удивить. Он заявил, что ястребы Райноров больше не будут поддерживать гербовый щит. Что значит не будут? А вот так — не будут! Их место займут два куста боярышника в полном цвету. Геральдический Совет приуныл: если вспомнить, как и от кого Джеральд получил корону, то цветущий боярышник Доаделлинов — это правильно… так ведь отродясь не бывало подобных щитодержателей! Фигуры зверей естественных или фантастических — сколько угодно, а вот боярышник… да еще одобрит ли папа такой символ? Папа одобрил, и Лэннион даже думать не хотел, с какой скоростью скакал гонец и что ему пришлось предпринять для того, чтобы дело не застряло в папской канцелярии. Зато герб был не только одобрен учеными-геральдистами, но и как бы освящен. Оставалось только изготовить уйму изображений этого нового герба к завтрашнему празднеству… хвала Создателю, завтра вся эта свистопляска закончится!

Одри вновь зевнул — и тут вдруг увидел такое, что сонливость покинула его мгновенно. В окнах дома Рэйвенсхиллов вовсю горели огни, а вокруг дома суетилась, как в былые времена, многочисленная челядь. У Лэнниона от радости дыхание перехватило. Кларетта вернулась — ох, до чего же вовремя!

Кларетта, Клари, Кларисса Рэйвенсхилл, безродная троаннская авантюристка, сумевшая-таки окрутить провинциального олбарийского барона преклонных лет. Уже потом, когда ослепительная звезда Клариссы воссияла на небосклоне недосягаемо высоко, злые язычки соперниц твердили, что не иначе, как пылкие ласки молодой жены заставили Артура Рэйвенсхилла расстаться с жизнью. Совсем еще молодой Лэннион был в те годы на короткой ноге с Рэйвенсхиллами и знал точно, что это неправда. Только заботами Клари Артур прожил лишних три с половиной года. Уж если Кларетта дала у алтаря слово заботиться о муже, то не затем, чтобы свести его в могилу. Клари всегда предельно честно выполняла взятые на себя обязательства — это была одна из причин ее последующего сокрушительного успеха в качестве куртизанки. Последние годы жизни барона Рэйвенсхилла были исполнены радости. Кларетта дарила радость всем вокруг себя, дарила щедро — в этом была вторая причина заслуженной ею славы. Кларисса Рэйвенсхилл не была не только красивой, но даже и хорошенькой — зато она была ослепительной. Очень живая, неизменно доброжелательная, беспредельно остроумная и гораздая на самые невероятные выдумки, Клари притягивала к себе, словно магнит. В ее присутствии разглаживались нахмуренные лбы и разжимались кулаки. А еще она была очень умна — в чем Одри убедился, обнаружив, что Артур хоть как-то сводит концы с концами. Вся его жизнь укладывалась в два слова — «гордая нищета». Конечно, с теми трущобами, откуда поднялась неунывающая Кларетта, сравнения никакого — но единственную приличную посуду баронесса Рэйвенсхилл мыла сама, потому что доверить ее единственной полуслепой от старости судомойке было немыслимо, и этим все сказано. Кларисса взяла на себя управление Рэйвенсхиллом и неведомым чудом сумела добиться хотя бы того, что Артур сошел в могилу свободным от бремени долгов. Но вот уже обеспечить молодой вдове сколько-нибудь достойную жизнь Рэйвенсхилл не мог… тогда Клари и приняла решение. Выдержав подобающие полгода траура, она отправилась покорять Лоумпиан — и не прошло двух месяцев, как слава самой умной и обольстительной из всех куртизанок снизошла на Кларетту, чтобы не покинуть ее уже никогда. Слава эта не тускнела с годами, ибо годы обходили Кларетту стороной. Зеленые от зависти придворные красавицы принимали ванны из ослиного молока, словно языческие царицы прошлого, мазались совсем уже невероятными зельями — и увядали тем быстрее. Недосягаемая Клари покидала реку времени, освеженная приятным купанием. Поклонники, обожатели и воздыхатели так и роились вокруг нее, не замечая, что Клариссе давно минуло не только двадцать или даже тридцать, а все сорок лет: последний безумец, и тот не сказал бы, что она хоть на день старше двадцати шести, даром что при дворе она провела не меньше двадцати лет. Лэннион прекрасно помнил, как некая весьма хорошенькая девица голосом кислым, как уксус, спросила у Клари, как это она ухитряется выглядеть молодой и привлекать поклонников в том возрасте, когда большинство женщин уже внуков нянчат.