Время серебра - Элеонора Раткевич

Одри напрасно боялся опоздать. Клари рассчитала время с запасом — еще и потому, что сама она тоже принимала участие в праздничном шествии. Как и когда она успела заполучить приглашение, Лэннион не спрашивал. Да и чему тут удивляться? Ведь Клари уже три дня как вернулась в Лоумпиан… впрочем, Одри всерьез подозревал, что Клариссе Рэйвенсхилл при желании и трех часов достало бы с лихвой, чтобы раздобыть не только приглашение от короля, но хоть бы и самого папу вместе с тиарой, а если понадобится, то и со Святым престолом. Перед обаянием этой женщины никто не устоит, ни бог, ни дьявол. Может, это именно Кларетта договорилась с кем-нибудь из них насчет сегодняшней погоды?

Ведь еще вчера в воздухе носилась мелкая серая хмарь, холодная и отвратительная донельзя; она лезла своими мерзкими ледяными пальцами под любой плащ, под любой мех, щупала лицо, запечатывала дыхание. Изнурительно холодная морось пропитывала одежду насквозь; согреться было положительно невозможно. В такую погоду никакие праздничные шествия не радуют — скорей бы добраться до камина, скинуть с себя отяжелевшее от ледяной сырости платье да хлебнуть горячего! Однако погода решила сделать Джеральду ко дню рождения поистине королевский подарок.

За минувшую ночь сильно похолодало, и ранние заморозки очистили воздух. Недавняя серая хмарь одела Лоумпиан блистающим инеем. Легкий морозец приятно бодрил, солнце ослепительно сияло на глубокой холодной синеве небосклона, заставляя каждый камень мостовой сверкать, словно чистейшее серебро, — нет, ярче серебра и несоизмеримо прекраснее!

Лэннион так и не понял, отчего Джеральд улыбнулся печально при виде сияющего великолепия Лоумпиана и примолвил: «Видно, и впрямь настало время серебра». Но мгновение этой загадочной для Одри мимолетной грусти ушло, растаяло, испарилось под солнцем ликующих возгласов, которыми Лоумпиан приветствовал своего короля и королеву.

Джеральд ехал на Уайтсоррее, королева на соловой кобыле по кличке Искорка. Серебристый жеребец и золотистая кобылица казались в это утро поистине сказочными созданиями. Бет держалась в седле очень прямо, так же прямо, как и Роберт, выбравший для этого шествия громадного вороного жеребца. Рана юноши зажила полностью, но легкая хромота все же осталась, и Берт ее мучительно стеснялся. А вот в седле хромота незаметна — и Роберт де Бофорт как можно больше времени проводил верхом, надо ли, нет ли, носясь по Лоумпиану и окрестностям на самых диких норовом скакунах, каких ему только удавалось отыскать. Ладил он с этими жуткими тварями на удивление неплохо, наездником оказался отменным, ни разу не сбил никого из горожан даже при самой бешеной скачке — так и стоит ли дивиться, что жители Лоумпиана оделяли немалой толикой приветственных криков и брата королевы, такого молодого, красивого, отважного и любезного? Берт улыбался в ответ и ехал дальше, смущаясь с непривычки и отчаянно рисуясь великолепной посадкой и золотыми шпорами.

Праздничное шествие было не столько пышным, сколько радостным. Разве не его величество прогнал гномов? Разве не он разбил наголову вторгшиеся в Олбарию иноземные армии? Разве не он заключил мир с Троанном? Столица радовалась своему королю от всего сердца. Для полного великолепия недоставало только цветов — но откуда взяться цветам на излете осени, почти в начале зимы? Под копыта коней летели не розы или фиалки — золотистые венки из колосьев, перевитые яркими лентами, обещая грядущее процветание. А еще — усыпанная алыми ягодами рябина, отгоняющая злых духов и прочую нечисть, бересклет, и снова рябина, и снова колосья… Лэннион сухо ухмыльнулся, припомнив совсем другие праздничные шествия. Дункана, к несчастью, угораздило родиться вот именно что летом, и в день его рождения Лоумпиан тонул в цветах, они валились под ноги коням ворохами и охапками — на меньшее тщеславие Дангельта соглашаться не желало. Именно таким Лэннион и запомнил царствование Дункана: благоухающее море цветов перед всадниками — и жуткое, мерзкое месиво из грязи, раздавленных стеблей и растоптанных лепестков позади. Нет уж, обойдемся как-нибудь без лишнего великолепия — колосья гораздо лучше. Золотые колосья, алая рябина и бересклет…

Внезапно Джеральд и Бет подняли коней на дыбы совершенно одинаковым движением. Шествие остановилось. Одри, поглощенный воспоминаниями, в первый миг не понял, что случилось, — а вглядевшись получше, похолодел.

Этот венок, скрепленный узким черным шнуром, был свит не из бересклета или рябины. Тис! Тисовый венок, погребальный, смертный… нет, но какая же сволочь посмела! Все произошло практически моментально, и никто не успел разглядеть, чья рука швырнула перед королем и королевой стянутое траурным шнуром пожелание скорой смерти. Удавить бы мерзавца вот этим самым шнуром!.. поздно, непоправимо поздно, смертный тисовый круг уже лежит перед копытами, и от него такими же кругами расходится по толпе тишина — страшная, погребальная.

В этой тишине особенно отчетливо слышно было, как стукнули о камни мостовой каблучки королевы, когда она спрыгнула с седла.

— Какое прекрасное предзнаменование, Джеральд. — Голос Бет разнесся над обомлевшей от ужаса толпой далеко и ясно. — Твои замыслы всегда будут поражать цель так же метко, как стрела из тисового лука.

Одним рывком Бет распустила стянутый узлом черный шнур и разняла венок. Еще несколько быстрых движений — и вот он, лук! Самый странный на свете лук, сложенный из многих ветвей, покрытых зеленью, и тетива у него такая, что не стрелу — копье выдержит… но это лишнее, к чему копье, лишь бы тетива выдержала стрелу, пурпурную крылатую стрелу Райноров… а она выдержит! Бет подняла лук над головой — и толпа взвыла от восторга, благословляя королеву. Одри и сам орал до хрипоты вместе со всеми, сколько было воздуха в легких… будь благословенна, Бет! Ты — и тот день, когда я наорал на Джеральда. Клари права, тысячу раз права — ты верный Друг Джеральду и настоящая королева.

Бет нужно было пройти всего несколько шагов, чтобы оказаться возле Искорки — но Кларетта очутилась там раньше нее.

— Осторожнее, Ваше Величество, — произнесла Клари, а потом наклонила голову и что-то очень тихо прибавила. Королева посмотрела на нее с нескрываемым удивлением, покачала головой, рассмеялась, ответила Клариссе так же негромко, оперлась о предложенную ей руку и вернулась в седло.

Толпа вновь разразилась ликующими воплями. Казалось бы, звук двух пощечин должен был утонуть в этом море ликования совершенно — и все же Одри услышал его так явственно, словно бы вокруг все еще царила тишина. А потом шествие расступилось и исторгло из себя рыжеволосого человека с синевато-бледным, как снятое молоко, лицом, на котором неестественно пламенели следы двух пощечин — от — печаток маленькой, по всей вероятности, женской руки на левой щеке и отпечаток крупной, явно мужской ладони на правой.