Время серебра - Элеонора Раткевич

…Лэннион только тогда заметил, что с головой погрузился в раздумья, когда Джеральд покинул исповедальню. Он вывалился из нее мокрый, как мышь… Господи, это же сколько времени прошло, покуда Одри вспоминал былое?!

— Все не так страшно, Лэннион, — усмехнулся король в ответ на его встревоженный взгляд. — Зато когда мне понадобится толковый кардинал, я буду знать, где его взять.

— Только не здесь! — отрезал отец Марк, выходя из исповедальни следом за ним. — Слишком много власти в руках одного семейства…

— А разве тут кто-то говорил о семействах? — ехидно парировал Джеральд. — Или о власти?

Священник прищурился.

— Я принимаю вашу исповедь, Ваше Величество, — произнес он, просто-напросто, игнорируя последние слова Джеральда. — Теперь очередь леди Бет.

— Утром, — возразил король. — Перед венчанием. Я не пойду ее будить по вашему слову, святой отец, и другим не позволю. Пусть выспится.

Отец Марк взглянул на посмевшего возразить ему короля с уважительным интересом. Джеральд ответил ему точно таким же взглядом.

— Пожалуй, — кивнул священник. — Тем более что Берт скоро должен приступить к своему бдению. Не следует его отвлекать. Будь по-вашему.

Одри украдкой перевел дух. Теперь, когда эти двое договорились, не грех и вздохнуть с облегчением.

Вигилия оказалась делом куда более трудным, чем Роберт мог предполагать, — и виноват в этом был только он сам, и никто другой. С болью в недавно — да правду говоря, еще и не полностью — зажившем бедре Берт уже свыкся и знал, что терпеть предстоит не день и не два, а гораздо дольше. Но нынешней ночью, стоя на коленях на пронзительно холодном каменном полу часовни, Роберт де Бофорт думал, что изрядно переоценил свою выдержку. И ведь никто от него не требовал ничего подобного! Король велел ему взять подушку под колени: не так и мелочен господь, чтобы ждать от раненого того, что не всякий здоровый готов исполнить по доброй воле. Отец Марк в своей обычной язвительной манере заявил, что бог требует от будущего рыцаря духовного подвига, а не повторного воспаления. Роберт сказал им обоим «да» — и с врожденным упрямством всех Бофортов сделал по-своему.

Он слишком мало спал за последнюю неделю, чтобы позволить себе располагать свое тело во время ночного бдения с удобствами. Во мраке часовни, в полном одиночестве он просто-напросто заснет, едва только его оставят наедине с собой. А боль отрезвляет. Она помешает заснуть — во всяком случае, так Роберт рассуждал, припрятывая под скамью дозволенную ему ради его раны подушку. О да, боль не давала ему заснуть, тут он рассчитал верно… однако и думать она тоже не позволяла. Будущий рыцарь во время вигилии перед посвящением должен осмыслить всю свою предыдущую жизнь… какое там осмыслить, когда и припомнить не получается! Боль забавлялась, словно кошка, своими острыми коготками растерзав и спутав нить рассуждений в мешанину узлов, петель и обрывков, и Роберт изнемогал, оплетенный ими по рукам и по ногам. Он пытался разобраться в хаосе разноцветной пряжи, тянул то за одну нить, то за другую — голоса, лица, опять голоса, удар оземь — это он свалился с лошади, голоса, вкус воды из лесного ручья, лица, их так много, больше, чем букв на листе пергамента, и они такие расплывчатые, а буквы такие четкие-четкие, как голос отца Марка: «Роберт, что это за распущенность? Изволь немедленно собраться. Я тебя чему учил? А ну-ка — „Аве Мария“ трижды, и входи».

В голове мгновенно прояснилось… нет, уроки отца Марка забыть невозможно, боль там или не боль! И ведь как Роберт поначалу сопротивлялся — дескать, я не собираюсь становиться монахом, так и зачем мне учиться подобным вещам?

— Ты еще скажи, что не будешь учиться танцам, раз не собираешься стать канатным плясуном, — ехидно возражал отец Марк. — Не говоря уже о том, что своей судьбы мы знать не можем, а лишних знаний не бывает — стыдно не уметь давать отчет самому себе. Стыдно не уметь осмысливать собственные поступки. На то господь нам голову и дал, чтобы мы ею пользовались. А чтобы оценивать, необходимо помнить.

Даже и сейчас Роберт навряд ли представлял, какую поистине пугающую мощь приобретает в устах отца Марка это простенькое словечко — «помнить». Монахам приходится запоминать немыслимое количество текстов даже и помимо Святого Писания — а уж хронистам — тем более, так что память свою они упражняют постоянно. Спервоначалу Берт эти упражнения ненавидел свирепо, после смирился с их неизбежностью, потом оценил их несомненную пользу, а там и полюбил их за строгое изящество и непреклонную методичность, способную вывести из хаоса и самый беспорядочный рассудок. Оказывается, это совсем не так и сложно — навивать текст, словно нить на веретено, на знакомую до мелочей дорогу, чтобы каждый новый мысленный шаг по ней отзывался эхом слившихся с нею слов! У Роберта уже успело набраться несколько подобных «веретен». Дорога до аббатства Уотерфолл — Святое Писание. Дорога через вересковую пустошь к северу от Эйнсли — «Числа и величины», сочинение Зенона Эстийского». Верховой путь до любой из подвластных Эйнсли деревень — ну это понятно, все записи, с этими деревнями связанные. Гать через Мшистые Болота — нет, ну достало же у отца Марка изощренного чувства юмора выбрать именно ее «веретеном» для «Науки об основах стратегии»!

И еще одно «веретено», на которое навита не книга, не мелодия и даже не имущественные записи — нить его жизни. Отец Марк, приучивший своего воспитанника к постоянному самоотчету, избрал для нити его каждодневных поступков каждодневную дорогу — замок Эйнсли.

— Твоя память — дом твоего разума, — пояснил он свой выбор. — Быть беспамятным не значит быть неразумным — но это, безусловно, значит быть бездомным. А Эйнсли — дом, в котором проходит твоя жизнь, — на чем же еще ее и запечатлеть? На Лоумпианском тракте?

Роберту стало почти весело. Он уже не ощущал промозглого холода. Он справится, непременно справится со своей вигилией, — а что тут такого? На самом деле это всего лишь еще одно упражнение, привычно проделанное им стократ. Он это умеет давным-давно.

— Открой дверь, Роберт, — неизменно говорил отец Марк. — Открой и войди в замок твоей памяти.

Привычное упражнение («Берт, молитвы, которыми ты пользуешься для входа, и их количество должны оставаться всегда неизменными!») — сначала Символ Веры, опускающий подъемный мост к его ногам, потом «Аве Мария» трижды — через замковый двор бегом, потом один раз «Патер Ностер» — и Эйнсли распахивает дверь перед своим лордом.

Войди в замок твоей памяти, Берт. Переступи порог и войди.

Ступенька — первые каракули на выскобленном едва не в половину прежней толщины палимпсесте… ступенька — стремя подтянуто плохо, надо соскочить с седла и подтянуть заново, но так не хочется… ступенька — Берт со смешной детской важностью шагает навстречу Бет… ступенька… их много, этих ступенек, но Берт знает их все наперечет, он ходил по этой лестнице ежеденно, он не споткнется… дверь, за ней кашляет Бет — она простудилась, а его к ней не пускают, и он лягает дверь изо всех сил, сколько их есть у шестилетнего ребенка… дверь, за ней судачат слуги, перемывая косточки господам… дверь… еще дверь.. ступенька… стена, растерянное лицо Джефрея — «Ты ведь будешь свидетелем при нашем обручении?..» Дверь…