Пейзаж с эвкалиптами - Лариса Кравченко

Он увидел ее, а времени у них разговаривать не оставалось, в окошко тракторной кабины залетали снежинки, елки шумели — занимался ветер, вершины гор уже не видны были за белой тканью, и они очень торопились — трактористы и Ленька (Леонид Кораблев), чтобы проскочить на перевал до непогоды. Трассы впереди еще не было, только эта избушка изыскателей, как аванпост над складками леса и гребней. Ну, что ж, такова профессия топографа — начинать на бездорожье, и если Ленька стал им, зпачит, это отвечало его сути, как раз, может быть, той отчаянности и непутевости, что не устраивали Вериных маму с папой…

Они потискали друг другу руки наспех, стоя промокшими ногами в рыхлом полурастаявшем снегу.

— Здорово, Лёлька, ну, как ты? Пишешь?

— А ты как?

— Нормально! Идем с разбивкой!..

Характерно, что в те первые годы, встречаясь в дорогах, они обязательно говорили, кто кем стал: они приехали, они добились, они достигли полезности на своей Земле! Но даже здесь, за мгновенную встречу, Лепька успел спросить ее: «Ничего не слышно о Вере?» Нет, она ничего не слышала о Вере. Не потому, что не было переписки с Австралией в те годы, а вообще она не хотела ничего знать о тех, уехавших, она вычеркнула из себя как неудачную строку.

И сейчас, рядом с Верой, она как бы увидела заново тот давний поселок, где пахло свеженамокшим деревом и тем не сравнимым ни с чем запахом елового леса, хвойные лапы отливали синевой на фоне желтоватого вечернего неба и шумно стучали по крышам сарайчиков. Снег между домами был перемешан с еловыми шишками, и низкими красными кустами тихо горели в сумерках костры — прогревали землю, чтобы с утра подымать ее лопатами под новую улицу. Теплом и борщами дышало брусчатое зданьице котлопункта, шли после смены с кирпичами хлеба в руках девчата в забрызганных известью спецовках. И она попыталась мысленно поставить там Веру рядом с Ленькой, на талом снегу, и не смогла. Но ведь были еще города, пусть неустроенные тоже, со всем отжившим теперь коммунальным бытом, где ждали жены, пусть но полгода, но ждали и растили детей и встречали! Нужен, видимо, человеку климат любви и добра, и кто знает, если бы ждала его Вера где-нибудь, не случилось бы той беды… Кто знает…

А теперь они шли с Верой по Австралии, верное по залам австралийской живописи, и разговор о Леньке-Леониде, видимо, предстоял им еще, только на сейчас и не здесь, и как приступить к нему — неизвестно…

…В глубине рамы, словно в проеме окна — внутренность комнаты, дощатость кое-как слепленных стен. Багровым пятном светится топка печи. За грубым столом, где на сползшей газете — бутылка, кружка и кусок хлеба, сидит сухощавый мужчина, похожий по облику на тех шотландцев, что видела она здесь недавно — в гольф-клубе… Только в просвете двери — на рыжей земле абрис всадника, удаляющегося. Только сухая ветка эвкалипта заглядывает в дверь из белесого от зноя пространства. И лежит на коленях, в бессильно упавшей руке белый клочок письма. И на лице, красном то ли от загара, то ли от света печного пламени, такая тоска и безысходность одиночества! Собственно говоря, на горечи разлук с домом, с Англией и начиналась Австралия — земля обетованная золота и заработка… Может быть, не стоило теперь умножать ту историческую «иноземную тоску» своей, ничем не вынуждаемой, российской ностальгией?

Они шли дальше, и все вокруг полыхало красным и желтым — цвет зноя и цвет песка. Где-то была. некогда эта улица старой Австралии, мыслью художника сохраненная, — голая пустая улица, с резными балконами и слепыми торцами домов, вся перекрещенная малиновыми полосами света. Одиноко наклоненный фонарный столб, и такое реальное ощущение жаркого ветра в закатном клубящемся небе… Может быть — засуха?

…Водой залитая бурая равнина под Дарлингом — стоят затопленные деревья, и черные, как запятые, силуэты птиц, на одной ноге, на травяных островках, и снова небо — мятущееся, гладью воды отраженное. И это тоже — Австралия.

…Ржавые обрывы и сероствольные эвкалипты на склонах у обочины — то, что видела она по дороге в Сидней, только дилижанс, загруженный вещами, да люди ковбойского облика, верхами с оружием наперевес — кинокадр из прошлого.

…Бородатый мужчина в войлочной шляпе, сродни нашим мужикам-старателям, держит на весу промывочный таз с золотом. Кирка и лопата рядом, и белая от пены речка бьется о его сапоги.

И вдруг — нечто совсем страшное — бегущий человек, однорукий и багровый, словно с содранной кожей, а вокруг такая кроваво:размытая пустыня, без жизни и Деревца — «Каторжник». Вот и дошли мы до истинных твоих истоков, Австралия!

На неделе Юлька, Юлькин иностранный муж Ник, с Юлькиным австралийским ребенком Питом (или Петькой) повезут ее в одно примечательное местечко — «Старый Сидней» — километров двести к северу от Сиднея настоящего — пустяки при австралийском уровне автомобилизации!

Па берегу плоского озера, имитирующего бухту, Порт-Джексон — городок в стиле первых поселений Австралии. Беленые домики с крышами из камыша (совсем как в эпоху целины, на Кулунде, только иных, английских архитектурных очертаний), казармы, где жили каторжники, с холщовыми подвесными койками, караульня со Старинными ружьями в пирамидах и грубыми, как козлы, скамьями.

А у пристани — покачивающийся на воде корвет, «а котором якобы привозили из Англии каторжников — с просмоленными бортами, дожелта отдраенной палубой, коричневыми от времени картами в каюте капитана, бочками для продовольствия в трюме и живым шкипером в красной пиратской косынке у начищенного медного компаса, дающего пояснения всем желающим. Сегодняшние австралийские дети в форменных платьишках всех расцветок деловито берут у него интервью и записывают в анкеты на планшетах — для урока истории, по-видимому…

Солдаты в красных мундирах, белых перевязях и черных высоченных шапках (времен наших суворовских войн) будут стрелять из доисторической пушечки на площади перед фортом; матросы в белых чулках и туфлях с пряжками, как у Робинзона Крузо, разгуливать по игрушечной Георг-стрит, отпущенные на берег; на помосте перед тюрьмой идти суд — судья в парике и лиловой мантии разберет дело колониста об украденной каторжником курице, и к ударам плетьми приговорит другого каторжника, сказавшего крамольные слова в адрес короля, загнавшего в эту богом проклятую землю.

И каторжники, густо населяющие этот городок, покажутся симпатичными и благонравными молодыми людьми в полотняных рубахах и повязках на современных длинных прическах: кладут кирпичи на постройке церкви, конопатят днища лодок на верфи и совсем не страшно, на глазах у зрителей, совершают побеги вплавь через бухту, сопровождаемые стрельбой с корабля и с берега. И даже когда приговоренного и привязанного к столбу каторжника очень натурально полосуют до крови, опять же не страшно, настолько, что составляющие публику дети и взрослые не прекращают поглощать мороженое и разные «дринки» из баночек… Можно отнести это за счет закладываемого с детства жестокосердия… Но скорое всего корень — в характере показа: вот как оно было, и ни в коем случае не обвинить в бесчеловечности добрую старую Англию!

И тогда она вспомнит багрового бегущего человека из картинной галереи Сиднея и подумает: насколько же все не так, и страшнее было здесь на деле в те времена… Кусок рая, оставленный людям на земле и приспособленный ими под ад!..

…Итак, окончен тяжкий день познавания Австралии. Тяжкий, потому что была до этого бессонная ночь в сигарообразном автобусе (пе считая эмоций прощания с родственниками…), и почти без интервала — качание в мягкой духоте Вериной машины, со всем этим мельканием лиц, улиц и сюжетов из истории, качание, усыпляющее по временам, потому что, честно говоря, она просто очень устала и хотела спать и даже съесть чего-нибудь нормального, вроде жареной картошки, хотя Вера и покормила ее в попутном кафе «стейком». И просто вымыться и растянуться, и прикрыть глаза, и отключиться на время от всех этих каторжников, аборигенов и золотоискателей… Но увы, это — невозможно. Путешествие продолжается.

И теперь они сидят, наконец, рядом — две женщины на скамейке Ботанического сада, что зеленым языком вдается в море и зеленой дугой изгибается но побережью невдалеке от устья уже натуральной Георг-стрит и почти против того места, где причалил некогда в бухте натуральный корабль каторжников. И, возможно, наступило время задушевных женских бесед, но оказалось, она просто неспособна сейчас ни на что, кроме молчания.

Ботанический сад, больше похожий на парк, покато подымался за их спинами, и были там купы деревьев австралийских пород, и веники пальм над лужайками, и фонтан-памятник с бронзовой фигурой мужчины в камзоле на постаменте, в окружении позеленевших от влаги голых морских жителей — Нептуна с бородой и трезубцем и прекрасных женщин в греческом стиле. А еще дальше, как задник сцены, высилась панорама Сити, где они были только что, многоэтажно расчлененная клеточками окон.