Пейзаж с эвкалиптами - Лариса Кравченко

После серого утра день так и остался блеклым, без солнца. И потому, возможно, город открывался ей при огромности своей, строгих пастельных тонов — розово-бежевых старых зданий с лепными фасадами в стиле каких-либо английских королей, заглушаемых обелисками современности — белобетонными, сетчатыми от оконных переплетов, прямоугольными, округлыми, шестигранными, как карандаши, почти смыкающимися зрительно в заполненном ими небе… (Одно такое с чернополированной поверхностью, длинное и узкое, как надгробье, запомнится ой в правом углу Сити и будет служить вешкой, чтобы но заблудиться.)

В зеленом квадрате Гайд-парка, где одинокие развесистые деревья и граненая ротонда военного мемориала, лежат на ворсистой траве люди в непринужденных позах: у них «ленч», оказывается, и они просто отдыхают — кто как хочет. Здесь так принято.

Громада собора песчаного цвета, вся резная и остроконечная, как выветренная скала, совсем по-средневековому пылает свечками из темной глубины.

В скверике у картинной галереи, в центре города висят на веревке, с дерева на дерево перекинутой, гигантских размеров — на великанов, из овечьей шерсти вязанные рубахи, штаны, носки, и ветер раскачивает их, как флаги. Что это? Реклама? Да нет, просто так, чтобы людям интересно было…

Публичная библиотека. Колонный греческий портик, как и подобает храму человеческой мысли. А мимо летит, свистя шипами, магистраль, а сверху нависает знакомый уже черно-полированный офис.

— Я хочу, чтобы ты зашла. Это — лучшая библиотека Австралии. И есть русские книги. Здесь Димочка занимается, когда ему нужно.

Вера паркует машину на стоянке у входа, и они входят в зал, где дневной свет течет с потолка, деревянные пюпитры старинной конструкции, деревянные галереи с лестницами. Вдоль стен кожаные тисненые корешки на стеллажах. И тот, единый для всех библиотек мира, запах книги: старой бумаги и, может быть, рук человеческих, листавших ее.

Пожилая русская дама подошла к ним и села рядом, за краешек пюпитра — поговорить. (Удивительно, как безошибочно узнается русское лицо, даже незнакомое, здесь, среди иностранных. Особенной мягкостью и округлостью черт, а главное — отсутствием чего-то общего, присущего окружающим.) Оказалось, она работает ассистентом у профессора университета, вернее работала, потому что он уезжает к себе в Англию, и ее уведомили, что больше в ее услугах не будут нуждаться, и она подбирает ему последние материалы…

Они с Верой пошептались (тишина в библиотеке, как положено) и разошлись неслышно.

— Поехали дальше…

Проходя меж рядами мимо низко склоненных голов, подстриженных, с проседью и современно кудрявых, девичье-длинноволосых, она подумала: если скинуть со счета «ненашесть» одежд, чем собственно отличается эта интеллигенция Австралии от нашей — где-нибудь в читалке ГПНТБ? Хотелось задержаться и, может быть, поговорить, только невозможно — библиотечный закон — молчания, и барьер языка, и вообще у них вступать в разговоры с посторонними не принято!

Картинная галерея. Вера купила билеты и цветной каталог, изданный на прекрасной глянцевой бумаге.

— Хорошо, что ты приехала, я бы сама сюда не собралась…

В углу вестибюля — странная скульптурная группа: терракотовые голые тела, как куклы, сделанные из вязаной, сетчатой ткани, лежали и сидели на корточках на такой же терракотовой матерчатой, как палас, земле. Талантом, а может быть, фактурой материала, достигалось правдоподобие их. Аборигены? За своими первобытными делами, на глазах у посетителей галереи искусств — как дань первожителям этой земли или как контраст — перед высотой культуры: что вы увидите дальше?

Они шли с Верой по прохладным мраморным залам, и, впервые в Австралии, это был мир, который она любила и который приносил ей радость всегда у себя дома, потому что в каждый свой отпуск она стремилась прикоснуться к подобному — Эрмитаж или Третьяковка, Айвазовский в Феодосии…

Она не была знатоком живописи — вот он где сказался пробел от ее позднего приезда в Россию! Дело в том, что в промежуточном городе Харбине не было и не могло быть подлинников больших мастеров. Только в детстве — открытки в альбомах. Только имена Маковского, Репина, Саврасова — больше как символ потерянной России. А потом пошли годы бурного взлета идейности, и Микеланджело просто не умещался тогда в ряд с Маяковским! Рембрандта она открыла для себя уже на русской земле, в возрасте тридцати лет, поздновато, может быть, для постижения, но все же… И теперь безотчетно, просто притягивал ее в свою глубину мир образов и красок, приводя до душевного трепета от общения с прекрасным.

Они шли с Верой вдоль полотен на серых от масляной краски стенах, одни, без привычного по нашим музеям экскурсовода, и потому было трудно постичь это незнакомое, на чужом языке представленное. Вера переводила надписи с золотых планочек на рамах. Немного европейского Возрождения с библейскими сюжетами и крыльями ангелов. Голубовато-зеленые, словно размытые водой, импрессионисты. И старая Британия, о которой она со-»сом. мало знала, — коричневые кудрявые деревья клубились. кронами на пейзажах, прекрасные леди, похожие (в ее представлении) на Ирен Форсайт, затянутые в палевые шелка, смотрели с портретов. И вдруг — крохотная связь с Ленинградом: Джошуа Рейнольдс — английский юноша в алом мундире эпохи освоения Австралии взглянул на нее с достоинством с полотна… Достаточно быдо здесь абстракционизма, которого она вовсе не понимала, — пятен и полос. Картина, словно куски исчерканных обоев, какие-то вроде бы рыбы, но собранные из железных заклепок, и вроде бы колеса от велосипеда, а может быть, это лицо человеческое? Даже нечто из натурального металлолома конструктивно возвышалось на постаменте! Такие вещи они с Верой обходили стороной, потому что обеим, это не нравилось. И здесь я?е рядом — прекрасный по целомудренности и простоте барельеф «Любовь и жизнь» — вся вытянувшаяся ввысь на кончиках пальцев, стоит нагая маленькая женщина. Обняла рукой за шею могучего парня, другая рука протянута к ребенку, что надежно сидит у него на плече. Это уже — Австралия, двадцатые годы.

— Ты не находишь, что это не совсем прилично? — сказала Вера. — Такая откровенность…

.. Боже мой, в этом — вся Вера! Такой она и осталась: сдержанность чувств и — что скажут люди! А будь она иной, все могло сложиться иначе, тогда, в пятьдесят четвертом. И не было бы этой посторонней Австралии, только потому, что сюда хотели ехать папа с мамой! И был бы Ленька — изыскатель, отчаянный и непутевый, каким его почему-то считали там и каким его не хотели для нее пана с мамой… И горьких складочек у губ — признаков грустного старения тоже не было бы… Что угодно мог намешать в ее жизни Ленька, только не это…

…Весной пятьдесят девятого они встретились с Ленькой на станции Кошурниково, на стройке Абакан — Тайшет, той знаменитой тогда стройке, овеянной именем комсомола и романтикой изысканий. И станция, пока только желтый барачный поселок на вырубленном клочке леса, была названа в память трагического мужества партии Кошурникова, погибшей в военные годы рядом во льдах, на реке Кызыр. Дневник Кошурникова, найденный в талой воде, через год после гибели — полуразмытые блеклые листки, с его наметками трассы и последней записью «сегодня наверно замерзну», как символ силы человеческого духа, держала она с трепетом в руках в архиве «Сибгипротранса» у лих в городе, что и толкнуло ее; на существу, на этот полет но стройке в качестве нештатного корреспондента «Молодежки».

И были это те первые пять лет ее жизни на родной земле, когда она не знала еще, кем станет окончательно — инженером или писателем, и она металась и кружилась по командировкам, писала стихи и работала, и была еще замужем за своим Сережкой. А Ленька тогда не был женат, потому что не мог забыть Веру? Или просто не располагала к этому кочевая изыскательская жизнь? Они встретились внезапно на крылечке конторки строителей, где свежеструганые доски ступенек захлестывал жидкий кисель грязи, висел щит показателей с меловыми корявыми цифрами и два трактора топтались напротив, глухо урча и приминая гусеницами ребристый снег. Тракторы шли на Козинский перевал к стоянке изыскателей, и Ленька отправлялся туда по своим делам, пытался утолкать в кабину какие-то ящики и пререкался с трактористами, и она не узнала бы его в гуще этих парней в одинаковых ватниках, если бы он не увидал ее на том крылечке. И хотя она тоже была в ватнике и платочке, но все же отделялась чем-то, по-видимому, от строителей — корреспондент!

Он увидел ее, а времени у них разговаривать не оставалось, в окошко тракторной кабины залетали снежинки, елки шумели — занимался ветер, вершины гор уже не видны были за белой тканью, и они очень торопились — трактористы и Ленька (Леонид Кораблев), чтобы проскочить на перевал до непогоды. Трассы впереди еще не было, только эта избушка изыскателей, как аванпост над складками леса и гребней. Ну, что ж, такова профессия топографа — начинать на бездорожье, и если Ленька стал им, зпачит, это отвечало его сути, как раз, может быть, той отчаянности и непутевости, что не устраивали Вериных маму с папой…