Пейзаж с эвкалиптами - Лариса Кравченко

На второй день после «белого бала», того самого, первого школьного выпускного, вслед за освобождением, на котором присутствовал первый начальник Дороги Журавлев, мужчина могучего сложения и большой значимости в этом городе, где все начиналось сызнова — с Дороги, как во времена постройки КВЖД. Лёлька и Вера отправились на Правленскую, в канцелярию института подавать документы на инженерно-экономический факультет.

Шло лето сорок шестого года, одуванчики доцветали в сквериках по Бульварному, где стояли еще не до конца разобранные населением на металл остовы японских орудий, так и не успевших сделать ни выстрела с этой линии обороны. Пустыми глазницами смотрели окна развороченных за зиму японских казенных квартир, где только начинали по-хозяйски стучать плотники.

Совсем близко было время, когда уходила Советская Армия, и сознание отказывалось поверить, что это — навсегда и окончательно. И не будет больше этих чудесных парней с их «катюшами», зачехленно стоящими в растоптанных харбинских палисадниках, с их плясками вприсядку на липких половицах эмигрантских домишек, в душевной щедрости раздававших наголодавшимся горожанам мешки трофейной муки и банки сладковатых японских консервов… Могучих, никогда прежде не виданной женщинами Харбина, той мужской доблестью Победы… Любимых и любящих и, порой, до конца жизни не забытых, с их щемящим сердце прощальным вальсом: «Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука…» И, пожалуй, у каждой из тридцати девочек в первых длинных платьях на том «белом балу» был свой синеглазый лейтенант, канувший вместе со своей боевой машиной в огромной России. И еще ожидалось, вопреки разуму: «А вдруг они вернутся?», — и еще больно саднила потеря, а нужно было танцевать на своем выпускном, под ту же мелодию и даже с самим начальником Дороги, и думать, как жить дальше.

Они с Верой пошли вместе в канцелярию института не потому, что были подружками в ту пору, а просто закадычная Нинка Иванцова не поступала — она непреклонно стремилась в медицину, а Вера поступала, и они пошли вместе, чтобы не так было страшно впервые заходить в это солидное здание. И она, Лёлька, поступала не потому, что рвалась в технику и математику, она любила только стихи, но больше ничего «высшего» по было и не могло быть в этой Маньчжурии, и слава богу, что был Политехнический, а ведь и его могло не быть, если бы не вошла в Харбин Советская Армия… Странно, почему иге не приходит в голову им здесь, в Австралии, что именно Стране Советов должны они быть благодарны за свое инженерство и за те доллары, что они получают сейчас в иностранных фирмах, в конечном счете…

Итак, она пришла с Верой на Правленскую, и совсем взрослая прическа из локонов, сохраненная с бала, короной осеняла ее вместо обычных косичек и придавала, уверенности переступить порог. И все показалось ей замечательным в этом здании, где были высокие потолки, стеклянные двери, хотя и требующие ремонта после лет японского владычества. Кроме того, в вестибюле около зеркала им повстречался знакомый, настоящий студент Славка Руденко и приветствовал их как абитуриенток! Славка быт неотразим в своей голубой фуражке образца старого ХПИ (так было модно у парней почему-то) и тужурке со всеми уже современными значками и регалиями. И они взирали на него с почтением, непроизвольно, хотя знали его давным-давно, потому что одна девочка из их класса, которая в институт не поступала, собиралась за него замуж, и он вечно околачивался у них на школьных вечерах и даже кружил в танцах девчонок по очереди, когда не было других кавалеров, из человеколюбия… Он потащил их в свой верхний коридор «строителей», где квадратами на полу лежало солнце, и дал заглянуть в аудитории: почти как в школе, парты и доски, только побольше размерами! Они посидели с ним на подоконнике второго этажа, а внизу был двор, кирпичными фасадами огороженный, и желтая волейбольная площадка посередине, по которой с хозяйским видом гоняли мяч взрослые прошлогодние студенты. И ей захотелось, чтобы скорее это все стало и ее тоже — собственным и неотделимым…

А потом, очень скоро, были вступительные экзамены, на которых она совсем но боялась, — задачки оказались знакомыми, и о каком конкурсе могла идти речь в полупустом, необжитом студентами корпусе? Они писали математику, все факультеты вместе, в большой комнате. Юрка строчил неподалеку, от листа не отрываясь, Сашка шуршал на последней скамейке, а в дверях маячила фуражка Руденко: «Помочь не нужно ли?»

А потом был целый кусок лета, когда она знала, что поступила, и только ждала начала занятий. Лето, тягучего и смутного, потому что все, что составляло до этого ее жизнь, закончилось, а новое практически не начиналось.

Исчез, как приснился, Харбин японской оккупация. И Харбин сорок пятого года минул неповторимо, с песнями и танками на улицах. И школьное все осталось позади, словно сошла она на конечной остановке трамвая и оказалась одна, в пустоте. Правда, уже работал в городе первый молодежный клуб НKOM[15] в том дощатом, как кораблик, здании теннисного клуба на Большом проспекте, куда привел ее весной Юрка, и теперь все лето она ходила туда по вечерам — сочиняла стенгазеты и прыгала в волейбол на бывших песчаных кортах, но все равно было смутно и тревожно.

Только что вошла в город китайская восьмая армия, и никто еще не знал — хорошо это или плохо? Изумрудно-зеленые «палудины», в тряпочных туфлях на босу ногу, стояли на часах у бывшего штаба Квантунской армии и доброжелательно, по соседству, висели на клубном заборе, комментируя удачные мячи. А со стороны Чанчуня ужо подступал к городу Гоминдан, и все знали, что это просто страшно, потому что, по слухам, он вырезал всех советских граждан, а у нее и у прочих уже были новенькие советские паспорта, с тисненым гербом на обложке. Только Дорога возила и грузила, как живая связь с Родиной, и Институт при ней состоит устойчивой точкой в пространстве. И пока он был, и пока Москвой командированный директор его — Седых сидел в своем деревом обшитом кабинете, можно было думать, что не забыты они и не брошены на произвол судьбы в этой Маньчжурии, хотя и ушла Армия, и есть для чего учиться и жить.

А потом наступит зима, первая послевоенная в этом городе, когда ни угля, ни света, заглохнет электростанция, и коптилки из ваты зачадят бобовым маслом в квартирах, где углы комнат, промерзшие до ледяной изморози, и ни читать, ни чертить невозможно! Только Институт будет светиться вечерами всеми своими окнами по фасаду, Дорогой питаемый. И тепло батарей, чуть тлеющих, однако можно сидеть на лекциях и даже писать, одну руку вытащив из рукавички. И можно вязать на спицах из японской трофейной шерсти, причем клубки ее выкатываются из-под стола к кафедре, прямо под ноги старичка-лектора, повидавшего всякое в разнообразных поколениях студентов. Институт, даже больше, чем дом, — сосредоточение жизни на земле, вот чем был он для нее в те первые годы. И плечо Веры рядом, как нечто надежное и неизменное…

…И снова рядом Верино плечо в чуть душноватом, тесном мирке машины с устойчивым запахом кожи и незнакомых духов, в обволакивающем тепле и биении пульса мотора, словно сдвинулись пласты времени и сомкнулись краями, и ничего этого не было — двадцатипятилетия, и Вера та же и не та…

— Где тут Лёлька! — услышала она утром ее голос, когда стояла босыми ногами на пушистом розовом коврике Сашкиной ванной комнаты. Голос был совсем прежний — мягкий и низковатый одновременно, и манера растягивать концы слов не исчезла, она помнила в Вере это, — оказывается, голоса наши меньше всего подвластны возрасту… Лица — подвластны, как фотопленка, фиксируя пережитое, и руки жесточайше деформирует жизнь, а голос остается, каким его запрограммировала природа… Что же еще, помимо голоса, остается в нас от юности неизменным?

Сидней, один из красивейших городов мира, летел в глаза им в ветровое стекло машины, соединяя, как первая тема общения, спустя четверть века, но и разъединяя, по существу, потому что время для задушевных женских бесед еще не наступило. Цвета кенгуру, машина рванула их в город от Сашкиного крылечка без всякого интервала после первого «подружкиного» объятия — дней у обеих в обрез: у одной — на. изучение Австралии, у другой, — чтобы помочь ей (не стоит забывать: ради этого дела взяла день у себя в фирме, что, наверное, не так просто в капиталистическом мире).

— Ну, смотри! Нравится тебе наш город? (Как ни парадоксально, это теперь ее город, хоть, бы но праву вложенного труда — проектирование коммуникаций не на уровне ведущего инженера, но все же…).

Дневной, деловой Сидней завихрялся каруселью машин на развязках «экспрессвей», втягивал в щелеобразные улицы Сити, столь узкие, что, если едешь но Георг-стрит в одном направлении, вернуться назад можно только по параллельной Питт-стрит! И снова — стеклянные чрева магазинов под козырьками, по низу — знакомые по Брисбену «Дэвид-Джонс» и «Сюзанн», только масштабнее и изысканнее (еще бы — Сидней, первый город Австралии!). И толпа, текущая в тени козырьков, уже не брисбенская — жаркая и цветная, а сугубо озабоченная, сдержанно-элегантная толпа осенних расцветок, бархатно-коттоновая, шерстяная, клетчатая, двигалась в едином скором темпе походки, пружинистой от высоких каблуков — у женщин и деловито-размашистой — у мужчин, И хотя они с Верой, зажатые с машиной в русло проезжей части, находились внутри этой толпы настолько, что можно, было разглядывать детали сумок — на ремешках через плечо и покрои пиджаков из натуральной и искусственной кожи, ее не оставляло чувство отчужденности, словно не плоскость стекла всего лишь отделяла от этих людей, а безмерное пространство телепередачи. Или все дело в свойствах толпы? В лицах ее, в большинстве случаях замкнутых хорошо поставленным выражением непроницаемости?