Мои невесты (Сборник рассказов) - Владимир Корнилов

А задумал Он, «сотоварищи», действительно необычное дело. Там, где Волга огибает горы, где издавна высился Атаманов Утёс и добывали строительный камень, взрывом отсекли вместе с растущим там лесом половину знаменитой скалы. Обнажилась стена Утеса, гладкая, как зеркало. И задумал Он на этом огромном каменном зеркале написать несмываемыми красками портрет Стеньки Разина, именем которого назван, был народной молвой этот Утес.

С двумя молодыми художниками уплывали они на лодках в горы, на канатах повисали над скалами и расписывали скалу с одержимостью первопроходцев.

Она и восхищалась и переживала за Него. Представляла, как высоко, где летают только птицы, висит Он на канате, а под ним скалы и пропасть, и люди там, внизу, кажутся маленькими как муравьишки, и все в ней холодело, и мурашки бежали по спине.

А Он приезжал оттуда, от гор, возбужденный, потирал руки, как потирают их от мороза или хорошей работы, говорил: «Дело идет, идет!».

Однажды, не сдержав своих переживаний, Она спросила:

— Зачем Вам это надо? Это же так опасно!..

Он посмотрел внимательно, с каким-то даже удивлением, сказал серьезно:

— Степан бился за народную волю. Об этом надо напомнить людям. К тому же, каждый человек в своей жизни должен осуществить хотя бы одну идею.

Таким был Он, которого Она ждала там, в ночи, на берегу Волги.

Но был Он и другим, совсем другим, когда пустела людная, шумная их комната и оставались они одни. Она подносила ему на подпись отчеты, счета, чеки. Он взглядывал на нее веселым взглядом, быстрым движением брал из её рук бумаги. Пальцы его, как будто случайно, касались её пальцев, волнующая струйка тепла пробегала по ее руке. А Он, как будто не замечая пылающих её щек, блеска испуганных глаз, клонил к бумагам голову с копной непослушных, спадающих на лоб волос, подписывал, передавал ей и почему-то при этом хмурился.

В смятении Она уходила к своему столу, не понимая, случайно ли его пальцы коснулись её пальцев или ему хотелось, и Он не мог удержаться, чтобы не прикоснуться к её руке? Она часто ловила на себе его взгляд, оттуда, из конца комнаты, где сидел Он за своим столом, разговаривая с людьми.

И когда люди уходили, и они оставались одни, каждый за своим столом, Он, подперев голову рукой, смотрел на неё в задумчивости, как будто старался что-то в ней разглядеть. И под его взглядом Она опускала глаза, начинала бессмысленно чертить пером по бумаге.

Однажды, в такой вот безлюдный час, Он достал из ящика стола лист плотной бумаги, стал быстро, поглядывая на неё, что-то набрасывать фломастерами.

Какое-то время вглядывался в то, что было им нарисовано, что-то поправлял, потом встал, подошел, положил перед ней рисунок, тут же, быстро попрощавшись, ушел.

Какой всплеск чувств опалил её, когда увидела на листе бумаги свою головку, Она не решилась поведать даже самой близкой своей подружке. Какой-то тайный смысл был в рисунке, и, боясь тому поверить, Она уловила этот тайный смысл. Головка была совершенно похожа на головку, которую видела Она, заглядывая в зеркало. Но никогда не видела такого выражения своих глаз. В глазах было какое-то уже застылое страдание, и, в то же время, из бездонности темных, почти черных её глаз невысказанно проглядывало робкое ожидание.

И зачем-то подчеркнуто резко были обозначены её губы, как будто нарочито, с усилием сжатые. «Что же он хочет? Хочет, чтобы я первая разомкнула их?», — думала Она в смятении.

Долго, в глупой мечтательности, просидела Она за столом, разглядывая свою головку, с буднично-скромной прической и скорбно нависшим над бровью завитком волос.

Дома, с замиранием сердца, ожидала завтрашнего дня. День наступил. И ничего не случилось. Много пришло посетителей. И как всегда Он был деятелен, возбужден, больше чем нужно говорил с каждым, и лишь изредка, как-то совсем неласково взглядывал на нее.

К концу дня, когда все, наконец, ушли. Он, хмурясь, углубился в какие-то свои записи.

И только когда, напрасно прождав его слова, хотя бы улыбки, Она, все аккуратно прибрав на столе, спросила с неудержанной обидой.

— Я больше не нужна? — и направилась за шкаф, которым отгорожена, была у них маленькая раздевалка. Он словно очнулся из делового забытья. Быстро поднялся, подошел, успел перехватить ее пальтишко, распахнул, и, помогая надеть, бережно, почти неуловимо сжал её плечи. Она порывисто обернулась, но Он уже отступил, смущённо потирая лоб: «Сегодня какой-то суматошный день!».

С этого дня неуловимо чувственная игра за шкафом, в раздевалке, стала для них необходимостью. Он все так же спешил подать ей пальто, все так же бережно, почти неуловимо сжимая её плечи, и все так же, когда Она быстро поворачивалась, отступал, сдержанно прощался.

Она не понимала. Он как будто тянулся к ней, и тут же словно намертво окутывал себя цепью. Ни разу не вызвался проводить, хотя бы до дома. И только однажды, случайно встретив на улице, когда торопилась Она в садик за сыночком, пошел с ней рядом. Что у неё сыночек, Он знал. Но когда сказала Она, что второй уже год живет одна, без мужа Он, как будто окаменев, долго молча шел рядом, склонив голов, потом проговорил с укоризной:

— И ты молчала?!

Поздно вечером, уложив сыночка, Она написала в своем домашнем «Дневничке»: «Сегодня, в первый раз Он сказал мне „ты“. И спросил, зачем я выходила замуж, если так скоро от мужа ушла? Я ответила:

— Глупая была! Не сказала, что мешала матери и отчиму, и они сбросили меня на первого попавшего парня. А без любви я жить не хотела. Но Он все понял. Он все понимает, когда даже молчишь. Прощаясь, Он так посмотрел на меня и на сыночка, что я едва удержалась, — чтобы не прижаться к нему как к родному…»

3

После ночи ожидания Она сидела на работе, как неживая. Бесцельно перебирала бумажки, как-то сразу потерявшие свою нужность. Его не было, стол в конце комнаты был пуст. И люди приходившие, его спрашивающие, недовольно пожимали плечами, уходили, ворча. Чем могла Она успокоить этих нетерпеливых ворчливых людей. Не могла же сказать, что сама ждала его всю ночь на берегу Волги, ждет и теперь. Но его нет, всё нет…

«Там Он, в горах. Он в командировке, — твердила Она, должен быть, должен…»…

Отправляясь в горы, Он попросил проводить его до лодки, на которой ездил расписывать историческую скалу. Провожала Она, радуясь, что впервые попросил Он её помочь, и в то же время, до невозможности тревожась за него.

— Может больше не надо Вам ездить? — робко проговорила Она.

Он посмотрел задумчиво вдаль Волги, сказал:

— Нет, Утёс имеет имя. Теперь он обретет лицо. — Так сказал Он. Уложил свой походный груз в лодку, встал перед ней, высокий, сильный, надежный, как скала, которую расписывал, сильными ладонями охватил её щеки, поцеловал в губы.

Она едва не задохнулась от его поцелуя, — так неожидан, горяч и нежен он был.

— Видишь вон тот одинокий осокорь на берегу? — спросил Он. — Через день, на закате солнца, жди меня под этим осокорем. И знай, моя хорошая, обстоятельства могут задержать меня, но остановить — никогда!.. Он уехал. Её сердце уехало вместе с ним.

4

К закату солнца Она снова пришла к одинокому осокорю. На этот раз оделась, потеплей, и вновь напеченные пирожки надежней укутала в той же кастрюльке.

Все так же, помня его слова, провела в терпеливом ожидании ночь, с рассветом вернулась домой. Весь день всё валилось у неё из рук.

Пришла Она к одинокому осокорю и к концу третьего дня. И так же, помня его слова, ждала, провожала тоскующим взглядом снующие по неспокойной ветреной Волге чужие лодки и проплывающие мимо шумные, освещенные огнями пароходы.

Где-то среди ночи, Она измученно притулилась к стволу осокоря, задремала под ветровой шум. Не услышала, как знакомая лодка со знакомым высоким носом, ткнулась рядом с ней в берег.

Из лодки выскочил Он, поднял её, сонную на руки, прижал к себе так крепко, что Она ойкнула от испуга и радости.

— Знал, что ждешь, и спешил, очень спешил! — говорил Он, ласково, целуя сонные её глаза. Он кружился с ней на руках.

— Кто-то хотел, чтобы я не вернулся я тебе… Но я вернулся, моя хорошая, но я знаю, знаю, что та женщина, которая умеет, как ты ждать, всегда будет любимой! Навсегда!

Он на руках внес её в лодку, бережно опустил на сиденье. Она словно очнулась от счастливой забывчивости, спросила встревожено:

— Все эти ночи так было тоскливо, у тебя, что-то случилось? Почему так долго тебя не было?..

— Прости, моя хорошая, меня задержали обстоятельства, — ответил уклончиво. Взял весло, приноравливаясь оттолкнуть от берега лодку. Она задержала его руку, усадила рядышком. Деловито раскутала кастрюльку, выложила на чистую тряпицу пирожки.

— Ты же голоден! Поешь!.. — С обретенной радостью смотрела, как Он ест пирожок за пирожком. И тут же по-женски огорчалась: — Остыли вот, но я так старалась…