Мои невесты (Сборник рассказов) - Владимир Корнилов

Провожая меня, Аллочка призналась:

— Мамочка до невозможности раздражена! С тобой мы лучше простимся сегодня.

Она долго целовала меня, как будто хотела нацеловаться за весь месяц разлуки. Целуя, говорила:

— Люблю… Люблю… Тебе будет хорошо со мной!.. Вдруг что-то надломилась в ней, она всхлипнула:

— Володичка, — сказала жалобно, — Мы не можем сразу поехать к тебе? Ну, увези меня! Увези!.. — Глаза ее были полны слез.

Растерянно я вытирал мокрые ее щеки. Понимал, мамаша Аллочки костьми ляжет, но не допустит подобного безрассудства. Здесь нужно время и время.

Успокоил я Аллочку только так, как успокаивают рыдающую девочку, взял ее руки в свои, сказал:

— Видишь? У тебя десять пальцев. Загибаем: раз, два… десять. Еще раз десять и еще десять! Не успеешь загнуть, пересчитать, я за тобой и приеду!..

— Ты со мной, как с ребеночком — улыбнулась Аллочка сквозь слезы.

— Ты и есть ребеночек, — сказал я, целуя мокрые ее щеки. — Бунтуешь и боишься отпустить мамочкину руку!..

6

В Самаре я деятельно готовился к предстоящим в моей жизни переменам. На первое время прикупил диван-кровать, два стула. Долго, с любопытством, разглядывал детскую колясочку, но решил, что колясочкой займется сама Аллочка.

Принял должность, на которую прочили меня еще с институтских времен, — всплески гонорарных доходов не казались прочной основой для семенной жизни. Обговорил перевод Аллочки на учебу в один из местных ВУЗов. Даже выяснил вполне осуществимую возможность преподавательский работы для Аллочкиной матери. Это был мой сюрприз. Сюрпризом было, и твердое обещание начальства предоставить мне отдельную квартиру с учетом моего военного прошлого, должностного настоящего и семейного будущего.

Словом, в Саратов я готовился прибыть с вполне обоснованными надеждами на полное взаимопонимание.

Октябрь подошел. Билет в кармане. Чемоданчик уложен. Последнюю ночь перед отплытием я лежал без сна, глядя на окно с отблесками уличных фонарей, вслушивался в протяжные, мне казалось, зовущие гудки пароходов.

А утром вручили мне телеграмму. Развернул почтовый бланк Взгляд выхватил три оглушивших меня слова, только три, без подписи, без объяснений: «Саратов не приезжайте».

Слова были необъяснимы и жестоки.

Я вынул из кармана билет на теплоход, который должен был доставить меня в Саратов, медленно, с еще не понятым чувством освобождения, разорвал.

ВЕЧНЫЙ АВГУСТ. ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

1

Она сидела у одинокого осокоря, на каменистом берегу. Она ждала. За Волгой во всю ширь заречной стороны, по-вечернему, грустно светлело небо, из чуть притуманенной его голубизны уже проглянула звезда. На бакенах, и на шумно проплывающих мимо самоходках светили сигнальные огни, а Он, которого она ждала, все где-то плыл в сгущающихся сумерках августовской ночи. Он сказал: жди у одинокого осокоря. И она ждала.

По глади Волги, еще отсвечивающей затухающей зарей, проносились, гудя моторами, лодки — вверх, вниз, к дальнему берегу в затон, за темнеющую песчаную косу. А той, единственной на всей Волге, ожидаемой лодки, которая должна была, вздымая волну, ткнуться в берег, у заметного даже в темноте осокоря, все не было.

Лодка должна была быть, не могла не быть. Если Он сказал: буду, значит, Она должна ждать.

Ночью у воды прохладно. Она не позаботилась надеть что-то потеплее. Собиралась в радостном нетерпении увидеть, согреться теплом его рук. И легкое без рукавов платьице, в котором он любил её видеть и встречать, теперь, в наступившей уже ночи, не укрывало от прохлады, и только ожидание, что вот-вот из темноты вынырнет и с крутым разворотом ткнется в берег знакомая лодка, сдерживало знобящее подрагивание плеч.

Её заботы — узелок с кастрюлей, в которой сложены были пирожки, которые так любовно готовила она дома к этому часу. Для нее было великой радостью увидеть, как с веселым блеском в глазах, Он будет есть её пирожки. Она приложила ладошку к кастрюле, расстроилась: бока кастрюли едва отозвались теплом на ее прикосновение. Стянув косыночку с шеи, прикутала косыночкой узелок — холодные пирожки не так вкусны, а ей хотелось увидеть его благодарную улыбку!

Волга трудилась и ночью. Давно погасла заря, звезды повысыпали на темное небо, а по темной воде с шумом, плеском, гудением, все шли, сменяя друг друга самоходки, буксиры с баржами, теплоходы с ярко освещенными палубами, с желтыми огнями на высоких мачтах. Когда такой пароход, освещенный, как городской трамвай, шел по Волге вверх, Она мысленно перекидывала себя на его палубу, до боли в глазах вглядывалась в темную речную дорогу, плыла туда, к Жигулёвским горам, где был Он, с постоянными своими делами, откуда должен был приплыть к ней в этот день, в назначенный им час. Чем глубже уходило в ночь все вокруг, тем тревожнее становилось. Постоянно преследующая её злая сила могла появиться на пустынном берегу, чтобы не дать ей дождаться того, кого так преданно Она ждала.

Она пугливо замирала, когда из темноты вдруг доносилось похрустывание камней под ногами идущего человека, прижималась к осокорю, нащупывала рукой камень. Она готова была отстоять свое право на любовь и свободу, от любого, кто задумал бы ей помешать.

Чем ближе к утру подвигалось время, тем тягостнее становилось одиночество и тревожнее мысли. Она уверовала: если он что-то сказал, ничто не могло изменить сказанного им слова, ни люди, ни бури, ни житейские беды. Так почему, почему его нет?!

Зябко поеживаясь, поникло возвращалась Она к дому, когда небо со стороны города уже просвечивалось солнцем. Навстречу, по уличному склону, весело поблескивая стеклами, бежали к речному вокзалу троллейбусы, торопились пешеходы с озабоченными лицами, дворник метлой сметал с тротуара рано опавшие листья. А Она, придерживая в руке узелок с кастрюлькой, в которой нетронуто лежали совсем остывшие пирожки, печально и бездумно шла по знакомой с детства улице к полуподвальной своей комнатке, где никто её не ждал.

Дома Она разогрела на электрической плитке пирожки, уложила снова в кастрюльку, окутала бумагой, все запихнула в сетчатую авоську, и пошла к трамвайной остановке. Трамвай довез её до окраины города, где среди зелени садов располагался летний детский садик. Здесь, среди многих других детишек, набирал силенки на зиму ее пятилетний сыночек. Пристроились они у забора, на травке, под вишнями с ещё не убранными плодами. Она кормила сыночка пирожками, приговаривая: «Кушай, кровиночка, кушай!». Сыночек, с удовольствием уплетая пирожки, вдруг перестал жевать.

— Мамочка, почему ты плачешь?! — закричал он. Она быстро вытерла глаза, щеки, виновато улыбаясь, спросила:

— Если я тебе вишенку сорву, нас не заругают?

— Заругают, — серьезно ответил сыночек, — Это — для всех.

— Ну, ладно, ладно. Для всех, так для всех. — Сказала Она и горестно прижала его к себе.

2

Тот, кого Она ждала, был в её глазах человеком необыкновенным. Она почувствовала это, когда стеснительно, робко, как девочка, заняла место бухгалтера-секретаря в этом странном учреждении, куда приходили говорливые, всегда чем-то возбужденные посетители, чтобы поспорить, что-то доказать, что-то потребовать! Он, который по должности был её начальником, терпеливо разговаривал с этими странными, шумливыми людьми, порой сам горячился, но тут же сдерживал себя, начинал говорить тихо, убеждая, и забавно было смотреть, как всегда чем-то недовольные люди уходили от его стола с успокоенными лицами, даже напевая что-то себе под нос.

Она почувствовала, как нелегко ему с этими людьми. Занимаясь своими бумагами, расчётами, с любопытством поглядывала в дальний конец комнаты, где сидел Он, прислушивалась к разговорам, по-женски сочувствовала непонятной его обязанности всех выслушивать, мирить, успокаивать, за каждого где-то, перед кем-то хлопотать.

И все-таки, даже в этих повторяющихся буднях, виделся Он ей человеком необыкновенным. Ей было приятно, когда кто-то одобрительно отзывался о нем. Нравилось его уменье говорить даже с самым раздраженным посетителем.

Нравилась его серьезность, его улыбка, звонкость его смеха, когда доводилось ему услышать что-то смешное. Она не позволяла себе и думать, что этот высокий, красивый, умный человек когда-нибудь может войти в ее судьбу. Просто он был в невеселой её жизни, как солнечный лучик в темной комнате — грустно, а не можешь не улыбнуться. И на работу Она ходила теперь с каким-то светлым ожиданием радости.

Но вся необыкновенность этого человека открылась ей чуть позже, когда узнала Она о дерзновенном его поступке, о котором заговорили все — кто с удивлением, кто с осуждением, кто с завистью, кто с пренебрежением; кто-то из вечно ворчливых даже пробормотал: «Молодость славы захотела…».