Одна в мужской компании - Мари Бенедикт

руку и изобразил улыбку для гостей, но в его голосе слышалась ярость. Я понимала, что, если эту ярость не унять, позже меня ждет суровое наказание.

— Слушала один очень интересный разговор.

Щеки у него побагровели: при этих словах он, конечно, вообразил себе нежный шепот тайного свидания. Даже здесь, где все было подчинено его воле и все гости тщательно отобраны им самим, его ревность не знала границ.

Торопливо, чтобы скорее его успокоить, я рассказала все, что услышала о Шуцбунде и Линце. Он попросил меня показать ему тех мужчин, поскольку я не знала их имена, и в точности повторить их разговор. Моя театральная выучка, куда входило и умение запоминать слова, не подвела: я передала разговор дословно.

Гнев исчез с его лица, сменившись постепенно нарастающим ликованием.

— Это именно то, что нам нужно. — Он поднял меня на руки и закружил. Гости захихикали над этими, как они думали, нежностями новобрачных.

Фриц прошептал мне на ухо:

— Я женился не просто на хорошеньком личике. Я женился на секретном оружии.

Глава пятнадцатая

17 февраля 1934 года

Вена, Австрия

— Вы целы? — спросила я маму, тяжело дыша: я бросилась к двери бегом, как только водитель высадил меня у родительского дома.

— Да, Хеди, — ответила мама таким тоном, словно иначе и быть не могло. Словно даже начало гражданской войны в Австрии не могло поколебать ее спокойствия. И что только ей дает эта вечная непрошибаемая манера?

— А папа где? — спросила я, вешая шубу на обычно пустующую вешалку в прихожей. И где же Инга? Может быть, уехала в деревню, подальше от опасности, как и многие другие. Все, кроме моих родителей, которых я умоляла перебраться к нам, на виллу Фегенберг: уж там-то Фриц, из первых рук знающий всё о политической подоплеке и военных планах, мог обеспечить нам безопасность. Мама назвала наши опасения беспочвенной истерией и отказалась уезжать из Вены, а папа не мог оставить ее.

— Прилег в спальне.

— Он что, ранен?

— Нет, Хеди, ну что ты. Я бы тебя известила. Просто у него опять мигрень.

Я прошла мимо мамы и поднялась по лестнице. Только открыв дверь спальни и увидев спящего отца, я облегченно обмякла. Я и не замечала, как напряжены у меня и мышцы, и нервы, пока не убедилась, что мои родители не пострадали в столкновениях между Хаймвером и Шуцбундом, разразившихся на улицах Вены.

Я опустилась на кровать рядом с папой и заплакала. Что же я наделала? Меня так восхитила реакция Фрица на мой шпионаж. Стремясь ему угодить, чтобы он согласился отпирать и днем мою позолоченную клетку, я умоляла его открыть мне доступ в его большой мир. Польщенный, хоть и немного недоверчивый, он начал с того, что устроил мне экскурсии по военным и оружейным заводам Hirtenberger Patronenfabrik в Австрии и Польше, и я, хоть и повизгивала от восторга, как положено, втайне пришла в ужас, представив себе, какой хаос его оружие может принести в мир. Затем он открыл мне доступ в свою личную библиотеку с научной, военной и политической литературой и позволил присутствовать на нескольких деловых обедах. Я начала вникать в политику и механику войны.

Я была довольна своим успехом и радовалась, что снова стала вхожа в большой мир. Сидя рядом с Фрицем за обедом с вице-канцлером Феем и графом фон Штарембергом, я ощущала себя очень важной особой. Я была единственной женщиной в мужской компании, единственным ярким пятном в море темных костюмов. Думая о том, что я могу сделать, как помочь защитить Австрию от фашиствующих соседей (а это была одна из декларируемых целей моего мужа и его единомышленников), я чувствовала, что живу.

— Достаточно ли у нас доказательств? — спросил Фей фон Штаремберга после того, как мы покончили со шницелями и светскими любезностями.

Я слушала, потягивая кофе. Мужчинам после обеда принесли бренди, но мне хотелось сохранить трезвость рассудка. Я почти не участвовала в беседе, ограничиваясь стандартными светскими репликами, но Фриц уже начал консультироваться со мной после этих встреч, спрашивать моего совета. Иногда он даже специально уходил из-за стола, чтобы переговорить наедине с кем-то из гостей, а заодно посмотреть, не скажут ли мужчины чего-нибудь любопытного при мне — чего-нибудь такого, о чем при муже говорить не хотели, а обо мне думали, что я все равно не пойму. Мне приходилось ловить каждое слово, каждую деталь, чтобы потом высказать свои идеи и рекомендации. Когда Фриц интересовался моим мнением о своих партнерах и деловых решениях, я чувствовала, что мои шаги по канату над пропастью становятся тверже и увереннее, и мне не хотелось его разочаровать.

— А так ли уж нам нужны доказательства для этой акции? Мы ведь не собираемся оправдываться в суде, — ответил фон Штаремберг.

— Разумно, Эрнст. — Фей помолчал и повернулся к моему мужу. — А вы что скажете, Фриц?

— Мои фабрики работали сверхурочно, чтобы обеспечить необходимые поставки. Все будет готово в течение дня.

О чем они говорили? Доказательства? Акция? Сверхурочные на фабриках? Фриц ничего не говорил ни о каких «акциях» и «необходимых поставках». Я чувствовала себя глупо, но сохраняла на лице сосредоточенное и понимающее выражение.

— Отлично. Наконец-то прижмем этих евреев, пусть знают свое место. — Фей поднял бокал бренди, и мужчины чокнулись. Даже Фриц выпил со всеми, поддержав этот чудовищный тост. — За отель «Шифф».

У папы дрогнули ресницы, он открыл глаза и сказал:

— О боже, о чем ты плачешь? Перестрелки закончились, мы с мамой не пострадали.

Я положила голову ему на грудь, вдохнула знакомый запах его табака и одеколона.

— Я так рада.

— Но ты же знала, что Дёблинг далеко от мест беспорядков? Почти все бои шли в Гемайндебаутен — возле городского совета.

— Да, Фриц ввел меня в курс дела. — Я не упомянула о том, что мой муж признался в том, что причастен к этой «акции», только после того, как я прямо спросила его об этом в машине после того обеда. В последующие недели он неизменно настаивал на том, что весь конфликт сведется в основном к поискам контрабанды, которую Шуцбунд наверняка прячет в отеле «Шифф» в «Линце. Даже когда конфликт перерос в ожесточенные бои между двумя военизированными группировками, вспыхнувшие вскоре и в других городах по всей Австрии, он обвинял во всем Шуцбунд — ведь это они нарушили запрет Дольфуса. Говорил, что они сами виноваты, что их необходимо было проучить.

— Тогда о чем слезы, маленькая принцесса?

— Ох, папа, да ведь тысячи