Великое кочевье - Афанасий Коптелов

— Так, так, верно!

— Люди с голоду умирали.

— Слышите? — Голос Суртаева накалялся гневом. — А вы этого бая величаете культурником.

— Он утвержден участником аймачной сельскохозяйственной выставки.

— Ну и что ж такого! Бай остается баем.

— Я не сам придумал, — его в области называют культурником, в краевой печати пишут.

— Пишут пособники. А для нас он — классовый враг.

Когда агроном уехал, Суртаев сказал, подбадривая слушателей веселым взглядом:

— Учиться хлебопашеству мы с вами будем у коммуны «Искра».

В тот же день он написал обо всем Копосову.

Упали первые заморозки.

По утрам сухая и выцветшая трава, осыпанная инеем, походила на седые волосы. Белыми шапками пушистых снегов накрылись макушки гор. Мягкая хвоя лиственниц становилась оранжевой.

На рассвете Филипп Иванович, громко покрякивая, подергивая голыми плечами, бежал к реке. Позади хлюпали чьи-то большие сапоги, надетые на босу ногу.

За три месяца лицо Суртаева высохло, нос заострился, скулы стали особенно заметными, глаза ввалились.

У реки он прыгнул на гладкий камень, ноги скользнули, и он, упав на спину, покатился к воде. Чьи-то руки подхватили его под мышки.

— Не надо в воду ходить, товарищ Суртаев. В воду пойдешь — хворать будешь.

Оглянувшись, Суртаев увидел улыбающегося Аргачи, поблагодарил его, потер свои озябшие плечи и стал умываться.

Аргачи глядел на раскрасневшуюся спину учителя и вздрагивал. Изредка опускал руку в пенистую воду быстрой реки, намереваясь умыться, но с шутливым криком отскакивал.

— Товарищ Суртаев, если я в комсомол запишусь, то меня потом в партию примут? — робко спросил он.

— Если не будешь Сапога и других богатеев родственниками называть, а пойдешь против них… Ты молодой, а в голове твоей много старого мусора. Вот и с косой ты расстаться не хочешь.

— Другие в партию собираются вступать, а косы все еще носят.

— Есть такие. Никто им не скажет, что косу обязательно надо срезать, а со временем они сами сделают это.

— Когда-то еще сделают… — усмехнулся парень, глаза его вспыхнули. — А я, товарищ Суртаев, раньше всех с косой прощусь.

На поляне шелестела трава под ногами алтайцев, спешивших на берег реки.

«Сейчас Борлай начнет полоскаться. Он скорее других забыл седую, как столетия, заповедь: „Не умывайся, и счастье будет жить в твоем аиле“. А Байрым непременно повторит все движения и жесты старшего брата», — подумал Филипп Иванович.

Братья Токушевы остановились неподалеку от него. Борлай плескал на себя воду и задорно мотал головой. Суртаев кинул ему мыло, и он стал натирать щеки и лоб.

Когда все собрались к завтраку, Аргачи снял шапку, погладил бритую голову и дернул себя за косичку, напомнив о разговоре на берегу реки.

— Зачем алтайцы носят косу? — спросил учитель.

— Чтобы вши плодились, — ответил парень и захохотал.

— Старики говорили, — начал Сенюш, — что хан Ойрот будто бы сказал: «Когда второй раз приду на землю, то узнаю народ свой по косам».

— Байским сказкам веришь! — крикнул Борлай. — В сказках говорится, что у богатыря лоб — как гора, брови — как тайга… Разве мог быть такой человек?

— Коса с душой связана, — напомнил Байрым. — Если с лиственницы кору снять, то душа у лиственницы засохнет. Если человек косу отрежет, то будет сохнуть, сохнуть, совсем высохнет и упадет, как подгнившее дерево.

После завтрака уселись на лужайке, закурили трубочки. Суртаев стал рассказывать о народном творчестве. Он сказал, что есть хорошие сказки бедняков. В тех сказках богатыри борются с баями, зайсанами, ханами и одерживают победу. Это было мечтой народа. Сейчас вековая мечта осуществлена. Богатыри из таких сказок — это весь народ. Он близок к полной победе. Но есть другие сказки, сложенные богатыми для того, чтобы обманывать бедных, держать их в повиновении. Такова сказка про джунгарского хана Ойрота. Когда-то он владел Алтаем, превратив простых людей в рабов. Умирая, он сказал, что уходит не навсегда, что вернется на землю и узнает мужчин подвластного ему народа по маленькой косичке на макушке головы. Баи ждут его. Но он никогда не вернется. Никогда. И ничто не должно напоминать о былой рабской зависимости от иноземного захватчика.

Выслушав учителя, Аргачи одной рукой снова дернул свою косичку, а второй подал нож.

— Режь под самый корень.

Но Суртаев, не взяв ножа, вынул из кармана ножницы.

Сородичи смеялись над парнем:

— Смотри, ум потеряешь!

— Девки будут отвертываться от тебя.

— Ничего, мы ему русскую невесту найдем! — пообещал Суртаев.

Отхватив косу, он показал ее всем, а потом бросил в реку.

Аргачи вскочил, шутливо подпрыгивая, потряс головой.

— Легко как! Ой, и легко! В голове светло… Все понимать буду. Сам с такими машинками, которые меряют день, по долинам поеду.

Борлай взглянул на брата:

— Отрежем, а?

— Режь. Будешь красив, как комолая корова, — посмеялся Байрым.

— А у тебя смелости не хватает?

— Посмотрим, у кого хватит смелости выбросить кермежеков из аила.

Сунув отрезанную косу за пазуху, Борлай подумал, что стал похожим на Филиппа Ивановича и может называть его братом.

Глава шестая

Над пестрым квадратом базарной площади, обнесенной светло-желтыми коновязями и наполовину загроможденной тесовыми балаганами, нарастал нестройный гул. Тоскливо ржали утомленные долгой стоянкой лошади, яростно били копытами и взвизгивали сытые жеребцы. Лились тонкие, похожие на легкий смех, голоса жеребят, испуганных неистовым шумом. Равнодушно и невнятно мычали коровы. Кругом — хвастливые беседы, завистливые голоса, задорные возгласы. Староверы в длинных черных кафтанах и кошемных шляпах, с широкими заросшими лицами, всюду несли с собой запах воска и ладана. Громкоголосые ямщики из деревень, расположенных по тракту, принесли запахи пережженного на тележных осях дегтя, теплой дорожной пыли и махорки-самокрошки. Бабы в широких сарафанах и ярких фартуках двигались толпами. От них пахло затхлыми сундуками, доверху набитыми старыми кашемировыми платьями и тонкими холстяными скатертями. Вокруг цветистых шапок алтайцев вился приятный аромат поблекших лиственничников, густых кедрачей, сухих трав… Из полураскрытых павильонов тянуло свежестью тугих снопов пшеницы, полупудовых кочанов сочной капусты и огромных, как жернова, голубых тыкв.

Алтайцы двигались за Суртаевым крепким косяком, как ходит рыба в море.

Филипп Иванович остановился у входа в самый большой павильон, на котором висели красные полотнища с крупными буквами:

«Культурное хозяйство — прямой путь к победе!»

«Хороший хозяин собирает два колоса там, где рос один».

— Разрешите экскурсии пройти.

Мужики потеснились.

Алтайцы щупали золотистые колосья овса и жевали твердые зерна пшеницы.

К ним деловито подошла девушка в простых сапогах и сером халате, с льняными волосами, заплетенными в две пышные косы. Это была Людмила Владимировна Лемехова, только что окончившая Сельскохозяйственную академию в Омске.

— Лучше начать оттуда, — сказала она, кивнув головой на павильон с полотнищем: «Переложим тяжелый труд крестьянина на железные плечи машины». — Там у нас — коммуны: «Искра», «Красный пахарь», «Пролетарская крепость».

У входа в павильон их встретил Евграф Герасимович Черепухин, председатель «Искры», длиннолицый рябой человек. Здороваясь с ним, Суртаев попросил:

— Показывай достижения. — Кивнул на алтайцев: — Людям надо опыт перенимать.

— Проходите! — Черепухин приподнял кожаную фуражку. — Только лучше бы все посмотреть на месте.

— А мы не гордые, — рассмеялся Суртаев, — завтра заедем.

Они разбились на две группы. Одну повела Людмила Владимировна, другую — Черепухин. Остановившись возле плуга, Евграф Герасимович рассказывал, в какое время и на какую глубину они подымают пар, когда боронят в один след и когда двоят, когда сеют пшеницу.

Алтайцы приподымали плуг за рогали, смотрелись в зеркальную гладь отвалки, ощупывали острые зубья борон и диски сеялок.

Борлай нагнулся над колесом конной молотилки, ухватился за край, хотел приподнять, но покачал головой:

— Тяжелее камня!

Байрым покрутил веялку, осмотрел решета.

Руководители едва успевали отвечать на их вопросы.

Чумар, вспомнив слова Говорухина, спросил:

— Пшеница у вас не мерзнет?

— Не случалось, — ответил председатель. — Да вон полюбуйтесь сами.

Он указал на высокий сноп с длинными красноватыми колосьями. Из мешка зачерпнул горсть отборного зерна.

— Наша аленькая! Так мы зовем эту пшеничку. Нынче намолотили по двести тридцать два пуда с гектара. Да, да, — подтвердил он. — Вон спросите товарища агронома.