Великое кочевье - Афанасий Коптелов

— По душе конь? Рысь хорошая? Может, тебе арабской крови коня надо?

— Прекрасная лошадь! Резвость приличная, выносливость действительно алтайская.

— Отец его прямо из-за границы привезен, из английского государства, мать — простой алтайской породы. Если этот не хорош, бери любого, для тебя не пожалею.

Они вошли во двор, окруженный высокими заплотами, заставленный амбарами, сараями, конюшнями, и направились к белой войлочной юрте, расположенной в глубине, рядом с погребом.

Гость спешил обрадовать новостью:

— Аймачную выставку, друг, затеваем. Готовь лошадок.

— Это нетрудно, — отозвался хозяин. — Может быть, и Советская власть мне в конце концов похвальный лист даст, как первому культурнику.

— Мы сделаем так, что ты получишь не только похвальный лист. Будь уверен.

Говорухин нагнулся, чтобы не стукнуться о деревянную решетку над входом. За порогом остановился, взглянул сначала налево — на мужскую половину, а потом направо — на женскую. Он всегда восхищался уютом и порядком в этой юрте. Земля до самого очага была устлана коврами. Варшавская кровать закрыта шелковой занавеской с серебристыми звездами. Возле стенок лежали мужские и женские седла, украшенные серебром.

Против входа висели стенные часы с массивным медным маятником.

— Не хотят ходить. Устали, наверно, — пожаловался хозяин, заметив, что гость интересуется часами.

Жены вскочили, точно солдаты при появлении начальства.

По знаку Сапога молодая расстелила перед гостем маленький коврик. Старая, увидев, что муж моргнул глазом, достала откуда-то из-за кровати четверть и поставила рядом с огнем, загремела чашками. Вскоре появилось фарфоровое блюдо, полное мяса, стеклянная утка с медом и синяя сахарница с конфетами. Зашумел огонь, пожирая сухие дрова.

— Сапог Тыдыкович! — заговорил гость, пощипывая бородку и разглядывая хозяина прищуренными глазами. — Ты, видимо, очень любишь этого пастуха?

Тыдыков, разливая араку, улыбался.

— Верный он человек. Что я скажу — все сделает. Надо — в огонь за меня прыгнет. Он — мои глаза, мои руки. Ум — здесь, — Сапог похлопал себя по лбу и указал в сторону аила покорного ему Анытпаса, — дела там.

Николай Валентинович одобрительно качнул головой.

— Умнейший ты хозяин! Вперед смотришь.

— Смотрю, но разглядеть ничего не могу, — сокрушенно вздохнул Сапог. — Видно, нынешняя политика не по моей голове. Даже три звездочки не помогают. — Он схватил бутылку коньяка и потряс ею, а потом налил чашку до краев.

— Мы поможем, — заверил Говорухин.

— Болтать вы мастера.

— Подожди — увидишь.

— Долго ли ждать? Говорят, пока солнышко взойдет, роса очи выест.

— А ты не ходи по росе — притаись.

— Не мудрый совет даешь. До этого своим умом дошел.

Они осушили чашки. Сапог повеселел и подобрел. Он покрикивал на жен, чтобы ниже кланялись гостю, и заставлял петь игривые песни.

После ужина повел гостя в дом. Они поднимались по широкой лестнице, окрашенной желтой охрой. Старик не умолкал ни на минуту:

— Тут у меня экспедиция живет. Геологи. Камни собирают.

Большая комната во втором этаже была освещена лампой. На беленых стенах висели черные рамы с похвальными листами.

— Только от Советской власти пока нет листа, — с прискорбием напомнил хозяин.

Они прошли в маленькую комнату, приготовленную для гостя, и сели на диван. Коньяк разогрел Сапога и расположил к воспоминаниям.

— В глубокую старину, — заговорил он, — все двенадцать зайсанов ездили в Бийск подданство принимать. Тогда им чиновники бумагу выдали о том, что вся здешняя земля — наша собственность, зайсаны ею будут распоряжаться и никаких земельных налогов вносить в казну не обязаны. Но вскоре обман открылся. Взяли назад все бумаги и сказали: «Их надо заменить настоящими государственными актами». Но актов отцам нашим не дали, а землю объявили собственностью Кабинета. Все алтайские сеоки уполномочили меня хлопотать. Поехал я в Томск, прямо к губернатору, а его дома не оказалось. Я в тот же день в Петербург отправился. Губернатор там. Увидел меня и спрашивает: «Зачем приехал?» — «О земле хлопотать». — «Нельзя тебе о земле хлопотать, я сам буду ходатайствовать». А на другой день опять увидел меня и говорит: «Самому царю тебя покажу, только ты ничего о земле не болтай». А дворец у царя большой, вот так же, как мой дом, на берегу реки стоит.

Николай Валентинович щелкнул массивным серебряным портсигаром с нильскими лилиями и длинноволосой русалкой на верхней крышке.

Сапог достал из-за голенища монгольскую трубку с серебряной шейкой и мундштуком из темно-зеленого нефрита.

— Долго мы шли по дворцу. Все комнаты и комнаты… Везде народ мелкий. А царь, я думал, крупного роста, как богатырь Сартакпай. Губернатор завел меня в комнату. За столом сидел рыженький мужичок. Глаза у него сонные, ровно он не спал давно. Спрашивает меня: «Ты откуда приехал?» — «Из Томской губернии», — говорю. «А что, в Томской губернии море есть?»

Сапог широко развел руками, в редких усах блеснула усмешка.

— Ну какой же он царь, если своего государства не знает? Царь по географии должен все государство знать, по карте должен знать, а он меня спрашивает. Губернатор рядом со мной стоял и сказал ему, что мы верноподданные, столько-то лет под русской рукой живем тихо, смирно. Царь больше и разговаривать не стал.

Трубка у Сапога была длинная, похожая на змею с приподнятой головой, но маленькая — вмещала всего одну щепотку. Выкурив, он снова наполнил ее.

— Жил я в Петербурге полгода, по всем улицам ходил, дома разные смотрел. И вздумал поговорить с военным ведомством. Захожу к ним: я, мол, скотовод, мне надо породистых жеребцов, чтобы на будущее время лошади для армии были. «Хорошее дело», — сказали мне начальники. Пропуска разные выдали. Я две недели ходил на бега и в манежи, лошадей все осматривал. Ну, опять обман вышел: жеребца мне не дали, сказали только: «Ты — хозяин некультурный, за чистокровными лошадьми ходить не умеешь, они у тебя подохнут, а мы будем жалеть их». Приехал я домой, взял справку о том, какой я есть скотовод, сколько у меня табунов, какие конюшни, заверил у крестьянского начальника и в губернском управлении — и опять в Петербург. «Ты зачем?» — спросили начальники. «А вот привез все доказательства». Посмотрели на мои бумаги и дали мне хороших жеребцов: чистокровных арабского, английского и двух орловских. С тех пор меня начали считать коннозаводчиком.

Говорухин встал и, скрипя хромовыми сапогами, прошел по комнате, пощелкивая пальцами рук, заложенных за спину. На его лбу собрались морщины, глаза утомленно смежались.

— Как бы мне, Николай Валентинович, опять с военным ведомством связь установить? — спросил хозяин.

— Ладно, ладно, — пробормотал Говорухин, — ты лошадок хороших на выставку приготовь. А там дело пойдет.

Он открыл портфель и достал тот же номер журнала «Спутник земледельца».

— У меня есть! — гордо сообщил Тыдыков, но журнал все-таки взял и, поставив перед собою, долго рассматривал свой портрет.

Каждая морщинка на его лице выражала довольство. Со страницы глядели такие же, как у него, глубоко спрятанные маленькие глазки.

— Когда ты, Николай Валентинович, успел меня снять?

Гость, не слушая хозяина, говорил задумчиво:

— А после выставки мы организуем коневодческое товарищество. Теперь любят такие названия — товарищества.

Хозяин рассказал, как он в девятисотом году открыл первый на Алтае маслодельный завод.

— Маслозавод ладно, а церковь зачем построил? Ты же шаманист?

— Хы! — рассмеялся Сапог, мотая головой от удовольствия. — Ты сам, Николай Валентинович, знаешь, зачем я на церковь деньги убил. Чтобы архиерей не привязывался. Дразнить собаку не хотел. Надо ему церковь — на, построил.

— А он не окрестил тебя?

— Нет. Я попам говорил: «Крестите бедных, — может, им ваш бог пришлет табуны».

— А камлаешь ты часто?

— Раза три-четыре в лето. Мне нельзя не камлать: я у всех на виду. Кама я не обижаю, он для народа — как пастух для баранов.

— Умнейший ты человек, Сапог Тыдыкович!

Они расстались далеко за полночь.

Под высоким лунным небом все еще гремели пьяные песни.

Николай Валентинович часто повертывался с боку на бок, то старательно укутывался с головой, будто спал под открытым небом, то порывисто сбрасывал тяжелое одеяло на ноги и, задыхаясь, открывал грудь. Но уснуть все-таки не мог. Рука устало тянулась к портсигару и спичкам. Удивительно спокойный лунный луч, несший мертвенно-бледный свет, подымал Говорухина с постели, настойчиво вел к окну с частыми переплетами тонких рам. На лужайке в сизом тумане кружились пирующие.

Говорухин открыл форточку. В комнату ворвался запах зрелых трав и сочных цветов.