Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой - Елена Криштоф

Глава XIII

Когда тебе очень плохо и все валится из рук, есть один способ прогнать тоску: вспоминать хорошие денечки. Что я и делала очень охотно. Память все время выносила меня к яблочным временам. И надо сказать, до самого декабря в классе еще пахло теми яблоками. Время от времени кто-нибудь приносил парочку, и всем казалось: это уже последние. Но потом Громов, например, вспоминал, что у них на балконе в дальнем углу должны были сохраниться. А еще через неделю Шунечка приносила больше десятка.

Мы ели их, не деля на части, откусывали от общего куска!

Увидели б это наши родители! Тем более что по городу шастал очередной грипп. Но мы согласны были только так: от общего. Бывает «трубка мира», бывает, оказывается, «яблоко мира», хотя больше известно — «яблоко раздора».

И Лариса наша тоже приносила яблоки и тоже откусывала от общего. Правда, мы заставляли ее сделать это первой и потом уже пустить по кругу. К тому времени рубашечку свою с погончиками, в которой работала на яблоках, она сменила на черный бархатный костюм и была в нем такая красивая! А волосы ее в те дни поздней осени стали светиться еще ярче и были такие солнечные…

А между тем уже шел первый снег, и мы с Викой шлепали в школу по сахарной его корочке, под которой была вода. Шлепали глупые, радостные, ничего еще не зная ни о Поливанове, ни о «гуляющем» и таком опасном золоте, ни вообще о том, куда приведут страсти и события будущей весны.

Помню, я поймала тогда снежинку на рукав и поднесла к Викиному носу:

— Смотри, какая красивая!

Снежинка лежала спокойно и одиноко. Снег шел, я очень хорошо это помню, редкий и каждую минуту грозил совсем перестать.

— Ну, прелесть! — Вика еще раз потрогала пальцем крохотное пятнышко, оставшееся от снежинки. — Совсем нейлоновая. Только непрочная.

Вика засмеялась неизвестно чему. Может быть, собственному сравнению?

И мы шли по городу, подставляя снежинкам лица. Они щекотно скользили по щекам, таяли на губах. Вдруг Вика предложила:

— Слушай, давай на базар? Купим яблок, а завтра скажем — те. А?

На базаре яблоки лежали небольшими кучками, и мы пошли вдоль ряда, выбирая похожие. А я еще придумала спрашивать: из какого хозяйства? Встреться нам кто-нибудь из «Приморского», получилось бы здорово: мы принесли бы в класс что-то вроде привета от тех людей, которые хоть нас в глаза не видели, но оказались связанными с нами полуродственной веревочкой. Ведь можно и так сказать: из-за них мы всю осень были счастливы особым счастьем объединения.

— Ну, — сказала тетка в пальто с норкой, — или берете, или идете. Рассматривать меня нечего, из личного я хозяйства, из личного. Из какого еще?

Другая спросила:

— Ищете кого?

— Из «Приморского» знакомых, — сказала я. — Не встречали?

— Домой, что ли, яблок обещали завезти? Так это и мы можем. Только договориться.

— Нет, там сорт особый: «дружба народов» — не слыхали? — Вика столкнула к затылку ушанку и подставила теткам сразу все свое улыбающееся лицо.

И случилось то, что всегда случалось: тетки тоже заулыбались. Причем видно стало, как им надоело переругиваться, сводя губы, как рады они растянуть рты по-доброму.

— «Приморский», это который? Где Пименов, что ли?

— «Приморский» на выставки ездит, а мы — так. Но саженцы, между прочим, от них брали. «Джонатан» называется.

Мы взяли яблоки у тетки с «джонатаном», а когда ссыпали их в Викин портфель, стоящая сбоку старуха спросила:

— А почему у меня не взяли? У меня слаще будут и крупнее.

Но нам нужна была особая сладость, и мы ее получили сполна, когда принесли яблоки в класс и сказали, что это, видно, уже и в самом деле последние, но оттуда. Из «Приморского».

Утро было раннее, и в классе еще горел свет, разгоняя декабрьские сумерки. Мы все собрались тогда на первых партах, возле учительского столика, и хрустели молча. На каждую, густо заселенную парту приходилось по яблоку. Мы на этот раз объединились с Громовым и Шурой Денисенко, а Классной Даме выделили самое румяное.

— А где вы их храните? — спросила Лариса. — Неужели на балконе?

— На балконе. — Вика вгрызалась в яблоко и объясняла: — Знаете, берете на почте большой бумажный мешок или в магазине картонный ящик и от снега — клеенкой. И — забываете. А потом в один прекрасный день наоборот — вспоминаете. И тут прямо в нос, пардон, в душу вам бьет ни с чем не сравнимый аромат «дружбы народов».

— «Джонатана», — поправила Эльвира.

— «Дружба народов», — назидательно повторила Вика, оглядывая совсем обглоданный огрызок, который должен был перейти к Громову. — «Дружба народов», девушка, сорт, который вы потребляете вот уже третий месяц, не догадываясь об этом.

— Догадываясь, догадываясь, — перебил ее Пельмень и надвинулся грудью: — Почем брала?

— То есть? — Вика прищурила на него глаза.

— А то и есть, что я вашу романтику базарную сколько наблюдаю, никак не пойму: ну, Денису, Грому — ладно, а тебе зачем врать?

— Она ведь хотела, мы все хотели…

Пельмень даже не оглянулся на Денисенко, а я рот раскрыла: значит, не одни мы с Викой играли в эти дед-морозовские игры?

— Тебе зачем? — не унимался Пельмень, как будто и в самом деле хотел понять что-то важное.

— Для аромата, — ответила Вика и скучно вышла из круга.

— Нет, все-таки нельзя так прямо! Нельзя быть таким прагматистом, Садко. Нет!

Наша Классная оглядывала нас, ища поддержки. Но и Марта Ильинична тоже, между прочим, не нашлась, когда Пельмень к ней адресовался с вопросом о романтике.

— В жизни должно быть очарование, — начала она бодро, но споткнулась и как-то застеснялась. Потом еще сказала: — Даже у Пушкина есть: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Правда, сохранил ли он это убеждение до конца своих дней? Вот в чем вопрос.

— Но, Марта Ильинична! Нам до конца еще столько расти! — возопила Шунечка. — У нас же вообще еще ничего не было, кроме золотого детства! Зачем его отнимать?

— У тебя отнимешь!

Ничего особенно смешного не было в словах Мишки Садко, но мы грохнули.

Нам просто необходима была разрядка. И мы любили друг друга и этим смехом заявляли всем вокруг о своей любви. И еще я думаю: детство наше в декабре прошлого года действительно продолжалось. А теперь что ж? Юность сразу вот так и настала? Или взрослыми мы стали из-за того, что Вика полюбила Поливанова, от нас ушел отец, и, кроме того, я потеряла верные шансы на медаль?

…Все это в который раз я старалась понять, сидя в автобусе. Автобус же, не торопясь, трусил в дальние страны, то есть в поселок, где жила моя бабушка.

— Женя, где ты? — крикнула я, входя на пустую и темную веранду бабушкиного дома. — Женя, ау!

— Здесь я, в беседке, стою на лестнице, ввинчиваю лампочку.

Из сказанного ясно, что Женей, Евгенией, меня назвали действительно отнюдь не в честь несчастной мифической Ифигении, а в честь моей бабушки. И возможно, поэтому между нами была такая игра, будто мы в чем-то ровня. Будто я могу понять все, что бабушка. Будто бабушка может сделать все, что я. И наоборот.

В беседке, как я и предполагала, бабушка стояла на самом верху стремянки, там, где уже держаться не за что, и наверняка боялась… Ну, не случись меня, она бы как-нибудь уж слезла. Но старые — как малыши. Появилась я, и уже нужна рука помощи.

Я протянула руку, вскочив на стол и оттуда на первую ветку ореха.

Тут я рассмотрела, что на стремянку бабушка влезла в красном платье до полу. Платье это было мне хорошо известно и надевалось не обязательно по торжественным случаям (их было мало), чаще для поднятия настроения.

— Будем чай пить? — спросила бабушка, когда мы вернулись на веранду. «И кого-нибудь ждать?» — спросила я саму себя.

«Кто-нибудь» мог быть мой отец, могла Марта Ильинична. «Кем-нибудь» могла оказаться и я собственной персоной, потому что бабушка и мне любила показывать, как надо держаться и какой она молодец.

— Скажи, — спросила я, как только мы уселись за круглый, большой стол на веранде. — Скажи мне, ты когда-нибудь тайком читала мои записки?

— Никогда не читала.

— А мама?

— А ты не находишь — об этом тактичнее спросить ее?

— Нахожу. Спрошу в свое время. А соответствует ли это высоким нравственным принципам?

— А что, собственно, случилось в доме? — несколько уклонилась бабушка.

— Вика мне доверила свои дневники. У нее в доме — обыск.

Тут бабушка вздрогнула и уставилась на меня.

— Обыск? — Бабушка смотрела на меня, вытаращив глаза, не в силах перевести дыхания. — Обыск?

— Ну да! Викина мама все вверх дном перерыла — ищет. И дневники в опасности.

Бабушка швырнула в меня тряпкой, которой только что вытирала клеенку, сказала слабым голосом:

— А если бы я заикой осталась?