Сестры - Стефан Дени

Некоторое время спустя папа уехал в Нью-Йорк к Энн Прадж, а я превратилась в анорексичку.

Еще два месяца назад я написала Джеки: «Как сбросить вес?», и она-ответила: «Попытайся курить и ты потеряешь аппетит», однако Дженет перехватила письмо и заставила меня поклясться, что я никогда не притронусь к сигаретам.

Сейчас же я отощала настолько, что стала похожа на щепку, которая проводит дни, делая себе макияж. Мальчишки знакомились со мной, затем встречались с Джеки и оставались с Джеки. Мало-помалу происшествие со свитером стало забываться. Мы больше не возвращались в Восточный Хэмптон, потому что Дженет последовала за Хаджхаем, который произвел на меня сильнейшее впечатление: его ванную комнату украшало генеалогическое древо его семьи. Позднее этот мерзавец Гор Видал включил Хаджхая в «Палимпсест», свою чертову автобиографию, и всюду трепался, что у Хаджхая серьезные сексуальные проблемы. Его вторая жена (Дженет была третьей) заставила Хаджхая выбросить коллекцию порноснимков в Потомак[22]. Если это — сексуальные проблемы, то я спрашиваю себя, что сказал бы Гор Видал, услышав рассказы Трумэна о том, какие штучки Памела Черчилль проделывала со своим французским любовником Эли Ротшильдом; это до чего надо дойти, чтобы решиться на такое, если вы понимаете, о чем я! Пэм научила всем этим штучкам Марго Кейхилл, когда та встречалась с Даффом Купером, мужем Дианы, но не будем углубляться в подробности.

В те времена в Европе у всех были свои штучки.

Однако все это происходило намного позже.

У Хаджхая было два великолепных имения: одно — в Меривудсе, в Виржинии, другое, которому отдавала предпочтение Джеки, — в Хэммерсмите, на побережье.

Она начала коллекционировать род-айлендские крашеные куриные яйца, перешла в лагерь Хаджхая и стала предпочитать каникулы в Хэммерсмите каникулам в Нью-Йорке с папой и Энн Прадж.

Мне нравилась Энн. Она была намного старше меня, могла научить, как вести себя с мужчинами, кому доверять и как разговаривать с папой.

Однако за ней приехал ее муж. Он жил в Лондоне и был богачом. Они помирились, и у них родились близнецы. Все считали Блэк Джека их отцом, тем не менее, когда в Англии после моего замужества с Бартоном я встретилась с Энн Прадж, она клялась мне, что это неправда.

Я стала приезжать к папе на выходные одна, но мне было ясно, что ему скучно со мной и в Центральном парке, и у «Шрафт'с». Существовало столько вещей, которых я не делала.

Я не говорила детским голосом, как Скарлетт О'хара: «Я никогда не оглядываюсь назад».

Я не звонила в организацию «Рэа Берд Алерт», чтобы сообщить, что заметила очень необычную птичку.

Я не пила воду из фонтанов парка.

Я не играла в Маугли.

Я не спрашивала, выиграет ли «Дьюи» у «Ф.Д.Р».

Я не требовала пойти в Бруклинский музей — я даже не знала, что есть музей в Бруклине.

Я не была Джеки.

На Рождество я позвонила папе. Он был один в Нью-Йорке. Он сказал, что поужинает в «Рэкет Клабе». Джеки попыталась убедить его в том, будто это Дженет воспротивилась тому, чтобы мы провели Рождество вместе с ним. Он знал, что это неправда, но хуже всего было то, что он в этом все-таки сомневался.

Она бросила папу и переключилась на другое.

Джеки была единственной в своем роде. Она умела рвать отношения. Один легкий рывок — и все было кончено.

Она нажимала на кнопку, и все было кончено.

Джеки утверждала, что обожает Хемингуэя, однако она украдкой, чтобы ее не сочли инфантильной, читала и перечитывала «Унесенные ветром».

Она никогда не оглядывалась назад, если только не на меня.

Она была словно птица на линиях электропередач, которая устраивается то на одном проводе, то на другом, понимаете?

В том году, когда мы покинули Восточный Хэмптон, она написала свой первый роман. Скорее, это была новелла, называвшаяся «Весенняя лихорадка». В ней рассказывалась история нимфы Дафны, которая была изгнана с Олимпа за то, что проявила неуважение к Зевсу. Пункт, остававшийся неясным: как именно она проявила неуважение? Я решила (это становилось понятно при чтении), что Зевс и Дафна спали вместе и что он повел себя как крыса, однако Джеки отказалась пояснять вышеизложенное. В ее описании Зевс был настолько похож на Хаджхая, что я была не далека от того, чтобы представить себе его в шотландской юбке.

Дафна продолжала обольщать мужчин и в наказание была превращена в статую в Центральном парке. Однажды она влюбилась в одного юношу (Уингшота Уингшэма, если хотите знать мое мнение) и ожила, чтобы последовать за ним; только никто не желал поверить в то, что она больше не каменная статуя.

Впоследствии Джеки использовала это, чтобы прослыть нимфой Центрального парка. Идею она подбросила «Галелле». Джеки ничего не оставляла на волю случая. Зато она много чего оставляла позади себя.

Эта история совсем не про Джеки. Конечно, ей бы хотелось, чтобы все думали наоборот, и она специально не сожгла рукопись, чтобы дать пищу своим биографам; однако каменной статуей она умышленно и предумышленно все-таки была. В некотором роде это определенно ее история, тем не менее только я могла бы рассказать ее должным образом. Мы все были пленниками порядка, который Джеки устанавливала в своей жизни в данный момент, или того, как она коренным образом меняла свою судьбу — своего персонажа. Она оставляла себе то, что ей нужно, а остальное забывала. У меня же было наоборот: все появлялось по мере того, как я подбирала жалкие остатки выброшенных Джеки сокровищ, которые не замечал никто, кроме меня.

Все эти годы я много работала. В глазах нуворишей я приобрела репутацию княгини — кем я, собственно, и была. Я занималась оформлением множества венецианских дворцов, восточных базаров, множества апартаментов в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе или Майами, таких, как квартира Миа Фэрроу в Лэнгхеме; я смешивала пальмы и колоннады, готические порталы и позолоченный мрамор, леопардовые шкуры и картины Энди. Версаче одевал нуворишей, а я одевала Версаче. Я набила его чертов «храм» на Дэко Драйв всем тем, к чему жизнь научила меня питать отвращение. Я приводила к нему своих друзей, заманивала тех, кто еще имел вес в обществе; я продавалась, как шлюха, на его вечерах, стоивших по пятьдесят тысяч долларов, и называла его сестру Донателла.

Все это не имело никакого значения. Европейцы тыкали нас носом в свои достижения. Настал их черед. Я была свидетельницей того, как Версаче купил дом Вандербильта на 647-й, а также того, как Ральф Лорен напичкал дом Райнлэндера английскими гравюрами, приблизительно такими же подлинными, как и его имя. Это было в эпоху, когда весь свет хотел делать покупки на Парк-авеню, между 85-й и 95-й улицами; примерно в это же время Глория Вандербильт отправилась на восточный берег Потомака. Мы отдали европейцам Парк-авеню и «Бенеттон», а сами обосновались у «Скрайбнер'з». Они отплатили нам той же монетой, однако было слишком поздно. Между нами — Европой и Америкой — больше не было разницы. Старый свет умер, весь, а моя Америка была его частью. Мы почили на одной земле.

Единственный заказ, от которого я отказалась — это переделка квартиры Джеки, когда Тим Коч перекупил апартаменты после ее смерти. Он просил меня об этом дважды, и все же я смогла устоять. У меня не было желания разрушать то, что мной же и было создано. Это не в моих правилах.

Папа начал болеть задолго до своей смерти. Дурацкая фраза, не правда ли? Он умер в шестьдесят шесть лет в «Ленокс Хилл Хоспитал». Всю жизнь он много пил, ведь у него было слишком благородное сердце, чтобы трезво смотреть на мир. Папа обосновался у себя, на 74-й улице. Я знала, что он разочарован — Джеки не намеревалась вести с ним дела, — и его бизнес пришел в упадок. В конце своей жизни он почти нуждался, и все-таки, когда я к нему приезжала, у него всегда был для меня подарок. В последний раз это произошло накануне нашего с Джеки путешествия в Европу. У меня не было желания обедать с ним — «Шрафт'с» окончательно вышел из моды, а у папы была слишком плохая репутация, чтобы порекомендовать ему другое место, такое как «Доминик», которое было, ну, я не знаю, похоже на «Райс» сегодня. Я устроила все таким образом, чтобы прийти к нему достаточно поздно, захватив два сандвича с цыпленком. Это было еще до засилья пиццы, и куриный сандвич можно было рассматривать как неотъемлемую часть Америки, по крайней мере, на Восточном побережье.

Уже долгое время Энн Прадж превратилась для него лишь в рождественскую открытку.

Я видела, что папа очень прочно засел на мель — в последний раз в своей жизни. Мне кажется, что если бы Энн осталась в Америке, если бы она жила с ним, он бы дольше продержался на плаву. А теперь он превратился в пожилого мужчину, одиноко стареющего в своей четырехкомнатной квартире на 74-й улице. Всю свою жизнь папа провел в Нью-Йорке, хотя мог бы сделать карьеру в Бостоне, однако он был неспособен покидать места, которые любил и с которыми Джеки тоже, как и он, никогда не сможет порвать. О, алкоголь — это, несомненно, счастье!