Сестры - Стефан Дени

— Не читай эту статью, бесполезно, — сказал он мне. — Больше за своих друзей ты уже краснеть не будешь. Господи, спрашиваю я себя, кого они хотели, чтобы мы пригласили? Возможно, Ассоциацию Защитников Гражданских Прав или Совет Администрации Главной Больницы? Я учту это в следующий раз. Знаешь, против не могут восставать абсолютно все — и бедные, и богатые. Тебе не следовало бы втягивать меня в это.

Единственное, что доходило до моего сознания, так это то, что Трумэн говорил и говорил, чтобы отвлечь меня от моего провала, от меня самой. Он навлек на меня опалу, которая будет преследовать его до самой смерти. Вскоре он станет всего лишь тем, кто когда-то был знаком со знаменитостями.

Я вырвала газету у него из рук: «Ни плоха, ни хороша, просто не актриса».

— Большинство этих статей были написаны до того, как ты вышла на сцену, — добавил он. — Даже если бы ты играла Саломею в постановке Гарольда Пинтера или воровку в «Цветущей долине», это ничего бы не изменило.

Я играла эту пьесу еще двадцать один день — профсоюзный минимум, я также назвала бы это минимумом светским. Почти все мои знакомые пришли посмотреть, до какой степени я унижена, но все же, поскольку они платили за свои места, театр не понес убытков. Один лишь Нуреев, которого я не видела уже много лет, потому что он жил в Европе, откуда мне никогда не следовало уезжать (там меня никогда не подпустили бы к театру), пришел и в первый вечер, и во второй, и в третий — всю первую неделю. Он появлялся в сопровождении двух отборных женоподобных юношей и аплодировал так сильно, как только можно это делать, не повредив руки.

Благодаря мне он впервые попал на официальный ужин в Белый дом. Нуреев был танцором, гомосексуалистом и наркоманом, однако особенно славился своим распутством; пригласить его — означало то же, что бросить кость критиканам. А кто же еще журналисты Восточного побережья, как не критиканы?

Я гостила у него на острове неподалеку от Поситано и ездила с ним на Капри, когда он еще только вел разговоры об обустройстве своего дома. У Трумэна, Энди и Нуреева было кое-что общее, хотя они не выносили и старательно избегали друг друга: они никогда не причиняли мне зла и всегда старались заставить меня поверить, что в жизни я, как в стихах Эдит Ститвел, которые Трумэн выгравировал на своих часах, «была словно свет, озаряющий каждое утро».

Я помню, как, подойдя к витражу, отделявшему бар от улицы, и глядя на редких прохожих (было очень раннее утро), повторяла эти стихи. Мне казалось, что должно быть еще окончание по поводу того, каким именно образом озаряет свет: озаряя, он стонал от смертельной раны. Я не хотела бы жалеть себя, и если у меня есть недостатки, то только не этот; однако все, что я была в силах делать в то утро — это, прислонившись к витражу, замереть и смотреть на газетный киоск на Медисон-авеню, в котором меня распродавали по равным кусочкам, — едва ли в такой ситуации можно хорохориться.

Кажется, на следующий день Трумэн написал обо мне свое письмо и предложил опубликовать его «Вог». Он засел в «Уиндхэме» на 58-й улице и на одном дыхании настрочил его. В нем он говорит, что у моих карих глаз оттенок коньяка, оставленного в разгар фейерверка на столе, или что-то в этом роде. Трумэн не желал признавать себя побежденным. Он озаглавил его «Письмо поклонника», но они изменили название, и это причинило ему еще больше боли, чем провал пьесы.

Мы устаревали, словно обои в детской комнате, и не отдавали себе в этом отчета. Нью-Йорк, каким я его знала, когда въезжала в 969-ю квартиру, переменился; он созрел для молодого и более жесткого поколения, символ которого мне доведется увидеть в кино в вечер премьеры фильма Оливера Стоуна «Уолл-стрит». Отныне Ныо-Йорк принадлежал Гордону Гекко[16], а мы с Трумэном могли паковать чемоданы.

Возникало ли у меня желание омолодиться? Вы имеете в виду пластическую операцию и тому подобное? Мой друг, это настолько противоречило тому, чем мы были, тому, чем мы жили и чем дышали, что встреть вы меня в 75-м, вы даже не дерзнули бы задать такой вопрос. Именно тогда, в 75-м или, возможно, в 76-м, скажем, в период постановки пьесы, я осознала, что все изменилось, то же самое случилось со мной в Лондоне в 67-м — самом счастливом году в наших жизнях, как я сказала Нурееву в последнюю нашу встречу. Мы так же, как сегодня с вами, смотрели фотографии.

Нет, я никогда не стремилась ни омолодиться, ни измениться, даже если менялось все вокруг. Это оттого, что я не задумывалась над самой собой. Мне просто-напросто нравится быть собой. Это часто вредило мне, тем не менее я не уделяю особого внимания собственной персоне. Позже я убрала морщинки вокруг глаз, сделала незначительную коррекцию, на этом всё. Никто из нас не хотел возвращаться в прошлое. Это ни к чему бы не привело, да и уже в ближайшем будущем лучшие из нас покинут этот мир. Когда вы читаете этот номер «Вог», тот, в котором опубликовали письмо Трумэна, у вас возникает впечатление, что это праздничный юбилейный выпуск. Ужасно!

Почему я рассорилась с Трумэном? Я говорила, что он был отвратительным и ревнивым гномом? Я это говорила. Он был отвратительным и ревнивым гномом, а еще — искренним другом. Когда он делал эту передачу на телевидении, то отдал бы всё, чтобы зацепиться там. Его песенка была спета — он больше не писал. Если бы потребовалось, Трумэн целовал бы ноги своего босса Стэнли Сигела. Если бы потребовалось, он целовался бы с собакой Стэнли Сигела. Он не был готов к тому, что Сигел заявит: «Ладно, Трумэн, только выбросьте на помойку всех своих друзей», и все-таки соблазн оказался сильнее. Он злился на меня из-за провала пьесы, говорил, что в его возрасте неудачи противопоказаны.

Хуже всего того вздора, который он нес про меня у Сигела, было то, что он вытворил. Ради шоу в 79-м. Да, Трумэн пресмыкался перед Сигелом и рассказал, почему я снова не вышла замуж, однако то, что он вытворил, было хуже. Он опубликовал повесть под названием «Ночные виражи», главным героем которой был он — он всегда был своим главным героем. В этом повествовании имеется список персонажей, которых следует Избегать В Жизни: Билли Грэхем[17], принцесса Маргарет[18], Дж. Эдгар Гувер[19] и княгиня Z. В продолжении повести он утверждает, что княгиня Z — это кобыла, которая скакала по Пятой авеню в Бельмонте. Но я-то знала и он знал, что, читая это, я все пойму — это была наша дружеская шутка, сказанная им под конец одной вечеринки в «Астории»: «Ты — лучшая молодая кобылка этого года, Княгиня. Ты двигаешься с грацией зебры. Дерзай, княгиня Зебра. Княгиня Z! Я поставлю на тебя свое состояние». А все из-за спора, в котором я заявила, что могу резвее, чем кто бы то ни было, продефилировать по улице, оставив на себе минимум одежды, помните тот самый давний лондонский прикол во времена Барта? — с той лишь разницей, что под минимумом перед «Асторией» подразумевались трусы и бюстгальтер.

И вот что написал Т.: «Билли Грэхем, Мастерс и Джонсон, Ширли Лангаузер, Княгиня Z — все они полны дерьма».

Что до Маргарет, то в этом не было ничего удивительного — однажды она не пожелала пригласить его на ужин в «Мустик». Она была снобом, как и ее сестра. Ей нравилось спать с прислугой, и ее не смущал цвет кожи; тем не менее на званых ужинах она поднимала планку намного выше, если можно так выразиться. Трумэн так никогда ее и не простил. Понимаете, его не принимали на таком уровне. С людьми, о которых он рассказывает и которых называет своими друзьями: Оона Чаплин, Аведоны, Пим-Пэм-Пом Гаримэн, Мэрилин или баронесса Бликсен, — со всеми ними в большинстве случаев он встречался только однажды и только по делу; бедняга, он писал, чтобы прокормиться. Ради денег и ради статей, тех, которые он публиковал в журналах. Люди проявляли недоверие к их содержанию. Мы не так уж глупы. Попасть в статью Трумэна было все равно, что угодить в гнездо гремучих змей. Вот что он вытворял с вами. Захоти он остановиться, то не смог бы. Ему было необходимо это, чтобы жить, чтобы быть Т.К. и платить за свою дурацкую квартиру в Нью-Йорке. «Я всегда держал для себя апартаменты в Нью-Йорке», еще бы! А сколько лет за них платила Кей Грэхем?

Маргарет так набралась, что Трумэну удалось после ужина просочиться на вечеринку, однако она была не в состоянии понять, что он говорил ей, пытаясь шаг за шагом отвоевать себе как можно больше пространства и унизить ее при помощи своего знаменитого таланта: «Я представлял вас более уродливой», — Маргарет, как и ее сестра, была толстушкой. Он хотел побеседовать с ней о Питере Таунсенде[20], который незадолго до этого приходил к нам в гости со своей женой. По мнению Трумэна, то, что сотворила Маргарет, бросив Питера, было худшей человеческой подлостью, после, пожалуй, восстановления Нью-Йоркской колонии. Весь вечер он провел, жужжа про Питера, который никогда не стал бы рассказывать о себе незнакомым людям, даже если бы ему за это заплатили, — те, кто пытался, взамен на свои авансы получали лишь гробовое молчание. Трумэн, напротив, готов был делать это бесплатно. Когда он бросался в атаку, то сам ставил вопросы и давал ответы, это даже стало его излюбленным методом, чтобы привлечь внимание к своим четырех-пятистраничным статьям. Всю ночь он пытался зацапать Маргарет, чтобы заявить ей, что она недостойна чистить обувь своего бывшего возлюбленного даже языком и стоя на четвереньках (давнее личное воспоминание Трумэна, к которому он часто возвращался). И, само собой разумеется, он желал бы повторить вслух всё, что, одновременно исполняя обе роли, говорил про себя Питеру.