Падение царского режима. Том 3 - Павел Щёголев

Воейков. — По свойству его характера. По-моему, у нее был характер сильнее, чем у него. Он имел на нее меньше влияния, чем она.

Председатель. — Давно вы стали наблюдать это сильное влияние ее?

Воейков. — Это было всегда. Ее величество всегда имела больше влияния.

Председатель. — Известно ли вам, какие политические решения были приняты перед последним отъездом вашим с бывшим императором из Петрограда?

Воейков. — Мне неизвестно.

Председатель. — Вы уехали 21-го, только что собралась дума. Вы не знаете доклада по этому поводу бывшему императору бывшего председателя совета министров князя Голицына?

Воейков. — Нет. О закрытии думы я случайно знаю, потому что государь мне говорил уже в Ставке относительно возвращения в Царское; тогда же, кажется, в воскресенье или в понедельник вечером, не помню, — у меня было так много дел, — он сказал, что получил от Голицына телеграмму, что дума закрыта.

Председатель. — Как доходили до Могилева до бывшего императора и его приближенных известия о народных волнениях после 21-го февраля? Как рисовались перед вами эти события?

Воейков. — Первая шифрованная телеграмма была получена мною от военного министра в Лихославле.

Председатель. — Значит, это было 22-го на рассвете?

Воейков. — Телеграмма была составлена так, что из нее трудно было делать вывод, а следующая была в Бологое… Чтобы вы знали, насколько я был посвящен, я могу сказать, что в воскресенье, 26-го февраля утром, ко мне обратился полковник Герарди, комендант императорского поезда, прося разрешения на несколько дней уехать в Царское; и я был настолько плохо осведомлен, что это разрешение ему дал. Это было в воскресенье в 4 часа, а в воскресенье вечером стали поступать телеграммы. Непосредственно я получил с аппарата Ставки две телеграммы от Радко и одну от Протопопова. Содержание я затрудняюсь в точности изложить, но смысл был тот, что начались беспорядки. Когда и какую телеграмму я получил, я тоже боюсь точно сказать. Эти телеграммы, не дававшие ясного впечатления о том, что произошло, я государю докладывал. Государь прочел и ничего не ответил.

Председатель. — Но телеграмма Протопопова произвела впечатление? В ней, вероятно, было ясное освещение событий?

Воейков. — Нет. Она была совершенно бесцветная.

Председатель. — А не знали вы еще об одной телеграмме, которая предшествовала полученной вами, о той, которую послал бывший император на имя Хабалова?

Воейков. — Я ее совершенно случайно знаю.

Председатель. — Содержание этой телеграммы как будто несколько противоречит вашему утверждению, что вы до конца были мало осведомлены о событиях.

Воейков. — Я узнал о ней в конце воскресенья; Хабалов писал о том, что вспыхнул военный мятеж; государь ответил, что повелевает прекратить его, помня, что у нас война с Германией и что нужно думать о другом.

Председатель. — Телеграмма от Хабалова и ответ бывшего императора прошли через вас или через Алексеева?

Воейков. — Через военно-походную канцелярию.

Председатель. — Значит, в воскресенье вечером вы получили телеграммы от Радко и Протопопова?[*]

Воейков. — Я боюсь в точности сказать, когда; по-моему, в воскресенье утром.

Председатель. — И отпустили в отпуск Герарди?

Воейков. — Чтобы вам сказать, насколько я был осведомлен.

Председатель. — Расскажите вкратце, как наростали события в представлении лиц, сидевших в Ставке.

Воейков. — По-моему, Алексеев был в курсе всего. Государь, я думаю, был в курсе только в понедельник. Я от него узнал в понедельник вечером, вследствие телефона с Бенкендорфом; Бенкендорф сказал: «Посоветуйтесь с военным министром». Я переговорил с Беляевым по телеграфному аппарату, и Беляев ответил, что идет стрельба на улицах, военный мятеж, нельзя точно определить, какая часть встала, какая нет, одним словом, хаотический ответ. Тогда я пошел и доложил государю, что необходимо выезжать, вследствие беспорядков в Петрограде.

Председатель. — После телеграммы Хабалову бывшего императора, какое еще отдавалось распоряжение, в связи с полученными сведениями?

Воейков. — Я не знаю, ведь это не через меня шло, это я знал из разговоров. Когда я сообщил полученные сведения, государь сказал: «Нужно сейчас уехать». А для того, чтобы сейчас уехать, нужно было сделать целый ряд распоряжений. Поезд тронулся в три или четыре часа утра.

Председатель. — Вы не хотите дать объяснений по одному вопросу, к которому я вас подвожу: о вашем участии в некоторых решениях, которые были приняты 27 февраля.

Воейков. — Решений никаких не было.

Председатель. — Решение-то было, а каково было ваше участие?

Воейков. — Моего участия положительно не было. Ведь это же прямого отношения ко мне не имело.

Председатель. — Формально, по должности, не имело, но, вследствие отношений ваших с бывшим императором, такие разговоры могли иметь место и имели место.

Воейков. — Он говорил мне, что решил послать Иванова, что переговорил с Алексеевым.

Председатель. — Вы представляете это в форме отдачи вам приказаний, которые вы пассивно воспринимали. Мне хотелось бы восстановить истину в смысле вашей активной деятельности.

Воейков. — Моей активности в данном случае не было; я недостаточно был в курсе дела, чтобы принимать активное участие. Я сказал одно, что о случившихся событиях должен иметь сведения от Протопопова; но я этих сведений не получил; вот все, что я говорил императору.

Председатель. — Я бы хотел напомнить вам о совещании, которое было у вас, при участии генерала Алексеева и вашего родственника, графа Фредерикса.

Воейков. — Я не был на этом совещании. Спросите у Алексеева, спросите у графа.

Председатель. — Комиссии известно, что на этом совещании был поставлен очень важный вопрос, пойти на уступки или нет, принимать конституцию или нет; и вы были против этого.

Воейков. — Напротив, я всегда был сторонником этого строя потому, что я считал, что править государством, как правил до этого времени государь, представляет колоссальный риск и для государства и для его главы. За три года, как я был дворцовым комендантом, сменилось шесть министров внутренних дел. Я говорил, министры все время меняются, следовательно, никакой программы нет, никакой правильной работы быть не может.

Председатель. — Так что вы категорически отрицаете, что участвовали в совещании?

Воейков. — Могу вас заверить, что не участвовал. Даже больше того, когда мы вернулись из Пскова в Ставку, Алексеев попросил меня уехать из Ставки; я просил его объяснить, почему; он говорит: «Вы знаете, вам здесь оставаться нельзя. Против вас все так возбуждены» — «Какую же причину вы мне укажете?» Так он мне причины и не сказал. «Такие события, и на вас, говорит, возводят обвинения». — «В чем?» — «В советах. Позвольте вас спросить, в день нашего отъезда, вы были у государя, докладывали ему?» — «Докладывал». — «Говорили о министрах?» — «Говорил». — «А почему же мне ничего не говорили?» — «Да мне в голову не приходило». Вот что сказал мне сам Алексеев. Тогда я сказал: «Хорошо, уеду, но при условии, чтобы он мне дал предписание уехать». Я пригласил Алексеева к себе — дать совет, как поступить. Я сказал, что уеду тогда, когда мне государь сам скажет. — «Так вы доложите ему сами». — «Нет, я говорю, вы сами доложите». Он пошел к государю и доложил; государь сказал, чтобы я уезжал.

Председатель. — Чем объясняется то, что говорил вам Алексеев? Очевидно, вас считали противником того, что в тот момент представлялось необходимым главе государства?

Воейков. — Если у вас есть на это какие-нибудь данные, то — это данные не реальные. Со своей стороны, я всегда государю указывал на то, что я в своей жизни делал; а я провел японскую кампанию и делал ее при участии общественных сил. Еще мои работы по спорту, вся мобилизация спорта…

Председатель. — Может быть, среди лиц, которые окружали бывшего императора, были люди, относившиеся к вам враждебно?

Воейков. — Главными моими личными врагами были высочайшие особы, потому что я к ним относился, в смысле аттестации, недоброжелательно, всегда критиковал вмешательство в ответственные дела лиц безответственных; и в Ставке мотивировал всегда тем же, что целый букет великих князей только приводит к замешательству; также и свита безусловно ко мне относилась недоброжелательно; во-первых, когда меня назначили дворцовым комендантом, еще в 1913 году, государь сказал: «Избавьте меня от лиц, которые меня сопровождают при выездах». На мою долю выпала приятное занятие, каждый раз, когда государь выезжал, всем лицам, которые собирались с ним выехать, сообщать, что им завтра ехать не нужно. Очевидно, этим я себе друзей не нажил. Вторая причина: когда дело близилось к войне, на меня, как на дворцового коменданта, был возложен вопрос высочайших путешествий во время войны; по мобилизации высочайшего двора оказалось, что надо иметь 13 поездов для того, чтобы куда-нибудь уехать. Я тогда просил министра двора этот вопрос коренным образом изменить; он обратился к государю и просил заменить двумя поездами. Значит, отставлено одиннадцать поездов друзей, которых я себе нажил. Затем, во время пребывания на фронте, все распоряжения, куда и как уехать, делались мною скрытно, и, поэтому, все лица свиты относились ко мне враждебно, называли меня «генерал секрет»; а я делал это по той простой причине, что, с точки зрения охранения безопасности, гораздо благоразумнее ехать невзначай. Я лично считаю, что ко мне относились не очень дружелюбно; дружелюбие всегда связано с известным потворством, а я никогда этого потворства не делал.